боится, как бы с них не сорвались какие-то ужасные слова.

— Идем, — прошу я, ласково касаясь руки Чико. — Доберемся туда, где ты сможешь отдохнуть и прийти в себя, ладно?

Я веду его вдоль путей, но не туда, куда идут все остальные, а в противоположную сторону — назад. Больше никто не идет в этом направлении. Пульга каждые несколько шагов оглядывается, словно надеясь, что парень передумал. Он качает головой, наверное, думает, что мы совершаем какую-то страшную ошибку.

Наконец он подхватывает Чико с другой стороны и помогает мне его вести. Чико уже выглядит как полутруп, на него просто страшно смотреть. Его глаза кажутся пустыми. Мы, наверное, выглядим так, что все думают, будто мы сдались и возвращаемся к мамочкам.

— Все нормально? — спрашиваю я его.

Он кивает, потом, пошатнувшись, крепче сжимает голову.

— Мы скоро будем на месте, Чикито, — говорю я, а он внезапно сгибается пополам от рвотных позывов.

Я глажу его по спине, Пока он содрогается.

— Эй… эй, Чико. Все нормально. С тобой все будет хорошо, — бросается к нему Пульга.

Я стараюсь не поддаваться панике и твержу себе, что у Чико просто обезвоживание. Или из-за яркого солнца он все видит искаженным, и от этого его тошнит.

— С тобой все будет хорошо, — повторяет Пульга, пока мы помогаем ему выпрямиться и ведем к шелтеру.

— Не волнуйся, Чико, — говорю я, и на этом все слова у меня кончаются.

Шелтер не слишком далеко, но Чико с каждой секундой слабеет, и поэтому кажется, будто мы целую вечность бредем сквозь густые высохшие травы по изнурительной жаре. Мы замечаем дом только потому, что нам сказал о нем парень. Голубая краска выцвела, став практически белой, и здания почти не видно в высокой траве. Я начинаю сомневаться, есть ли там вообще кто-нибудь, и меня накрывает очередная волна паники.

Домишко выгладит так, будто вот-вот развалится, но когда мы подходим ближе, я замечаю, что перед ним сидит несколько человек. А потом оттуда, едва заметив нас, в нашу сторону со всех ног бросается какая-то женщина.

— Что случилось? — спрашивает она, окинув Чико взглядом.

— Он сильно ударился, когда прыгал с поезда, — говорю я.

Женщина осматривает Чико, словно пытаясь понять, все ли части тела у него на месте.

— Идемте. Его надо усадить.

Отодвинув нас с Пульгой в сторону, она уверенно подхватывает Чико и помогает ему проделать остаток пути.

В приюте женщина усаживает его, приносит всем нам воды и велит Чико пить медленно. Она задает ему простые вопросы — сколько лет, как зовут, откуда родом, — но он лишь смотрит ей в лицо и молчит.

— У него серьезное сотрясение мозга, — наконец говорит женщина. — Вы все должны пожить тут, дать ему время восстановиться.

— Долго? — быстро спрашивает Пульга.

— От сотрясений неделями поправляются. — Она вздыхает. — По правилам у нас можно жить три дня, но мы не будем обращать на это внимания, раз уж народу тут сейчас немного. — Она окидывает взглядом почти пустую комнату.

— Мы не можем ждать даже трех дней, — поворачивается ко мне Пульга. — Нам нужно двигаться дальше.

— Если вы не подождете, он еще больше растрясет свой мозг, — поясняет женщина. — И риск, что отек станет еще сильнее, тоже есть.

— У нас нет выбора, — говорю я Пульге. — В таком состоянии он не может никуда ехать.

— Я так устал… — шепчет Чико.

— Нужно немножко тут посидеть, поговорить со мной, — обращается к нему женщина. — А потом можно будет и поспать. О’кей, nino, малыш?

Чико кивает.

Женщина изучает нас с Пульгой. У нее лоснящееся лицо, круглые щеки, высокие скулы. От нее пахнет лосьоном «Пондз», и на мгновение я словно переношусь в спальню, которую делила с мамой с тех пор, как отец нас бросил. Я вижу, как перед сном она втирает этот лосьон себе в лицо, глядя в зеркало. «У нас все будет хорошо», — говорила она в первые ночи после его ухода, когда мы обе были напуганы и чувствовали себя сиротливо. Потом она залезала в постель, и пока я засыпала, чувствовала, как мамин запах обволакивал меня.

Женщина обращается к нам:

— Вы двое, добудьте себе чего-нибудь поесть. Кухня вон там. И ему тоже принесите. Только сперва вымойте руки.

Я слышу, как она разговаривает с Чико, добиваясь от него ответов. Потом, удовлетворившись, отводит его в комнату, чтобы он мог поспать. Мы с Пульгой едим хлеб, запивая «Гатбрейдом», но женщина вдобавок к этому разогревает бобы и плюхает их нам в тарелки.

Часть третья. El Viaje Путешествие-------------»

Она смотрит, как мы едим, как чешем головы, а потом говорит:

— Идите-ка сюда.

Достав из комода тонкую деревянную палочку, она водит ею в моих волосах, разбирая их на проборы и разглядывая.

— Я знаю, — сообщаю я ей, прежде чем она успевает что-то сказать. Я уже несколько дней подозреваю, что обзавелась вшами.

Она проверяет и голову Пульги, а потом вздыхает:

— Лучше будет обрить вас, а потом помыть головы специальным шампунем, чтобы прикончить вшей, которые останутся. Немного шампуня у меня есть.

Женщина улыбается, берет машинку для стрижки волос и указывает на стул в гостиной, предлагая Пульге сесть на него первым. Она тихо напевает, пока его волосы клочками падают на пол. Сидя с закрытыми глазами, Пульга кажется таким маленьким… Когда с ним покончено, женщина обращается ко мне со словами:

— Теперь твоя очередь.

В этот момент один из тех, кто сидел перед домом, заходит внутрь, видит нас и смеется. Это невысокий дядька, одетый лишь в шорты, которые ему велики, и тонкую белую футболку.

— Это рекорд, Соледад! Они ж минут пятнадцать только здесь, а ты уже их бреешь. Наша Соледад такая, — поясняет он, качая головой. — Если понадобится, она пустит свою машинку в ход, даже когда ты спишь. — Он смеется, и она присоединяется к нему — их смех наполняет комнату.

— Да мне просто не вынести мысли о том, что вы все будете расхаживать в таком виде, — говорит женщина, и ее смех затихает. — В конце концов, вы ведь не животные, — добавляет она. — Иди сюда, помоги. Подмети волосы с пола.

Мужчина кивает и берет метлу с совком.

— Вас так зовут? — спрашиваю я женщину. — Соледад?

Она кивает, водя машинкой по моим волосам:

— Да, можешь поверить?

— Вам нравится?

— Нет, — сразу отвечает она. — Как мне может нравиться имя вроде Соледад? Печально, когда тебя назвали в честь одиночества[20]. Когда я была маленькой, ненавидела своё имя, потому что оно мне казалось взрослым. А теперь ненавижу, потому что оно наложило отпечаток на мою