особый, чтоб не рано и не поздно, а в те самые минуты, в которые баба стряпается вовсю. Рано зайдешь, хозяйка еще и к квашне не подступала, подать нечего, денег пожалеет, даст что-нибудь, чтоб отвязаться. Семечек подсолнуха, бывает, в карман твой сыпнет, и только. А у тебя дома семечек полнехонький мешок на печи. Поздно пришел — тоже плохо, щедрости уже нет той у хозяйки, опередили тебя, оказывается. Даст в руки по одной постряпушке, и будь здоров. Не зевай, не пускай в свой край чужих, не спи. Кто рано встал, тому каждый дает, а ты поздно, вот и получай, что осталось. Не жалей, в следующий раз первым при бежишь к нам…

— Надо принюхиваться, — сказал Шурка, — иначе мы не угадаем. Посмотреть, где дым из трубы идет, зайти под ветер запахи всегда слышны. Угадаем, кто что печет. Если блины, то их за версту почувствуешь. Плохо, что ветра нет, мороз. И на морозе слышно. Нюхай, Алешка. А то у меня нос заложило, ничего не определить. Нюхай старательнее. Ничего не чувствуешь?

Мы прошли до самой лавки, старательно втягивая носами морозный воздух, но запахов никаких не поймали. Я подобрал по дороге обломок крепкой палки, обороняться от собак. Печи топились уже почти во всех избах, дым ровно поднимался над крышами. Мы потоптались возле лавки, не решаясь зайти в ближайшую избу, и молча свернули по переулку в сторону конюшни. Оба ежились, прижимая руки к бокам, прыгая, чтоб согреться. Мне хотелось домой, но я помалкивал, стыдно было сознаться об этом Шурке сам же я и вытащил его на мороз. Спали бы сейчас на теплой печи.

— Давай к Ердаковым попробуем, — предложил я Шурке, — у них свет в окнах, видишь, и дым над трубой. Они добрые оба, что сам Ердак, что Ердачиха. И живут хорошо, помногу дадут. Прославим, обогреемся, а после на обратном пути в каждую избу заходить станем. Давай послушаем. — Мы приостановились. — Вот видишь, шагов не слышно и голосов, никто в наш край не забрел. Двое нас, мешать не будут. Что подадут, все нам. Денег — ножички купим…

— Ты молитву не забыл? — спросил Шурка, мы уже подходили к дому Ердаковых.

Потянули оба носами, но блинного запаха, что обычно слышен издали, не почуяли. Но не поворачивать же назад — вот он дом, ворота тесовые…

— Не забыл, — сказал я. — Давай, Шурка, ты станешь петь, а я подпевать. Знаешь ведь, что у меня голос плохой. Меня даже в школьный хор ставят редко. А один я и совсем не могу. Ты согласен так, Шурка, или нет?

Мы вошли в ограду, побили нога об ногу, отряхивая снег. К сеням избы Ердаковых примыкал вплотную глухой соломенный двор. Держась рядом, страшась, как бы оттуда из темноты не выскочила на нас собака, ощупью почти прошли двор, поднялись на крыльцо, шагнули в сени и долго шарились там, отыскивая скобу избяной двери. Отыскали, забыв постучать, как учили нас, потянули за скобу и, напуская холоду, очутились в избе Ердаковых, небольшой избе, всего об одну комнату с двумя окнами на улицу.

Сняв шапки, мы поздоровались и некоторое время стояли возле порога, не зная, с чего начинать. В избе горела лампа, хозяин лежал на кровати, что располагалась по правую сторону от двери, ребятишки лежали на печи, слева от двери, хозяйка раскатывала на столе тесто для пирогов. По лицам хозяев было видно, что они только что разговаривали, и не просто разговаривали, а ссорились. Хозяин курил табак, свесив к полу руку с самокруткой, хозяйка, опустив над столом голову, стояла к нему боком. Руки ее двигались, отщипывая кусочки теста. На широком подоконнике заметил я глубокую чашку с творогом. Ребятишек у Ердаковых было трое, все они поместились на печи. Никто не выглянул из-за занавески, спали.

— Ну, зачем пожаловали? — спросил нас хозяин, стряхивая пепел на пол.

— Бога можно прославить? — произнес несмело Шурка, поглядывая на хозяйку.

Я стоял рядом с Шуркой, держа шапку в опущенной правой руке.

— Можно, — едва кивнула хозяйка, чуть повернув к двери широкое лицо.

Шурка набрал воздуху и начал молитву, он помнил мою просьбу.

— Рождество твое, Христе боже наш, — дрожащим и тонким голоском запел Шурка.

— Рождество твое, Христе боже наш, — повторял я следом, как только он закончил первую строку.

И не пропел я, проговорил, как рассказывают стихи. Мне надо было подпевать, я знал это, но ничего не мог поделать с собой. Шурка посмотрел на меня и запел опять, голос его звучал жалобно и одиноко.

— В небе звезда служащая, — пел он, вздрагивая от волнения.

Я слушал его и молчал. Мне хотелось плакать. Я забыл все слова и уже не повторял за ним ничего. Спев половину, смолк и Шурка. Он стоял опустив голову. Хозяин недобро и выжидательно смотрел на нас. Мы не знали, что делать дальше. Хозяйка молчаливо продолжала мять тесто.

— Не умеете славить бога, — сердито сказал хозяин. — Молитву не выучили как следует. Петь нужно, а ты молчишь, — это он говорил мне. — А за молчание, брат, не подают, сам знаешь. Да и раненько вы заявились. Куда вас несет — ни свет ни заря. Людей будоражите. Успеете еще, день долгий. Требуется молитву выучить сначала, а уж потом кружить по деревне…

Не надевая шапки, выскочил я в сени, выбежал через двор на улицу. За оградой остановился. Сразу же за мной показался Шурка. Вид у него был совсем несчастный. Было жалко Шурку, жалко себя. И стыдно было.

— Ты чего? — спросил он, поправляя шапку. Видимо, надевал на ходу. — Собирались, договорились славить, а сам… Петь надо было вместе со мной, а ты умолк. Одному мне тяжело. Так нам нигде не подадут. Говорил бы молитву нараспев, если петь не умеешь. У меня у самого голос слабый…

— Знаешь что, Шурка, — сказал я, — ты только не сердись, ладно? Давай мы не будем славить, а? Мне что-то совсем расхотелось. Или один иди, если хочешь. А я не умею. Петь нужно. Слова какие-то, я их и не понимаю совсем. Когда мы поем хором в школе «Солнце скрылось за горою», — там все ясно. Чего мы ходим? Стряпни дома наедимся. А денег… ну их, деньги эти. Хочешь, я лыжи свои продам, у меня давно просят? Купим ножички. А лыжи я себе другие сделаю. Не обижайся, Шурка. Я, знаешь, хотел запеть, да у меня горло перехватило. Думаю, пусть Шурка поет, а я просто расскажу за ним, как стихотворение. Начал рассказывать, вижу, хозяин недоволен. Ну, я и