знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня».

Этот злой, жестокий, беспощадный человек, оказывается, честен. В день накануне Бородина люди разделяются просто: на честных и бесчестных, и Долохов – с Пьером и ополченцами, с Кутузовым и князем Андреем.

Пьер и сам не мог бы объяснить, зачем он поехал на Бородинское поле. Он знал только, что невозможно оставаться в Москве, что нужно ехать. Он хотел видеть своими глазами то непонятное ему и величественное, что должно было решить его судьбу и судьбу России. Но в его решении была ещё одна причина: он должен был увидеть князя Андрея, который мог объяснить ему происходящее. Только ему мог поверить Пьер, только от него ждал в этот переломный момент своей жизни каких-то важных, решающих слов.

И вот они встречаются. Князь Андрей холоден, почти враждебен – Пьер невольно, одним своим видом напоминает ему о прежней жизни, о Наташе, а князь Андрей не хочет сейчас помнить об этом. Всё, что он говорит, звучит злобно, как звучали в последнее время почти все слова его отца. Но, разговорившись, князь Андрей невольно совершает то, чего ждал от него Пьер, – объясняет положение дел в армии. Как и все солдаты, как большинство офицеров, он считает величайшим благом отстранение Барклая и назначение Кутузова: «Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой родной человек».

Через двадцать три года Пушкин напишет о Барклае де Толли стихотворение «Полководец»; читая его, мы поймём трагедию полководца, непонятого и нелюбимого армией, отстранённого от командования:

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Смеялся над твоей священной сединою… –

так увидит Барклая Пушкин – п о с л е  п о б е д ы над Наполеоном.

Толстой показывает, что думали и чувствовали люди в  р а з г а р  в о й н ы, когда войска Наполеона неотвратимо приближались к Москве. Князь Андрей понимает, что Барклай не изменник, что он честный военный человек, и не его вина, если армия и народ верят Кутузову, а не ему. После Аустерлица князь Андрей уже не может верить распоряжениям штабов, он говорит Пьеру: «Поверь мне… ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них…»

Кутузов для князя Андрея – человек, который понимает, что успех войны зависит «от того чувства, которое есть во мне, в нём, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате».

После этого разговора «тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешённым… Он понял ту скрытую… теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти».

Но и для князя Андрея разговор с Пьером был важен. Как это часто бывает, высказывая свои мысли другу, он сам яснее понял то, о чём в одиночестве думал сбивчиво – и, может быть, ему стало жаль своей жизни, своей дружбы с этим громадным нелепым Пьером, чья судьба тоже должна решиться завтра, как судьбы всех. Но князь Андрей – сын своего отца, в ни в чём не проявятся эти его чувства; только взвизгнет несколько раз его голос, и опять «тонким, пискливым голосом», как у старого князя, он признается Пьеру: «Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжко жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он».

Он почти насильно выставил Пьера от себя, но, прощаясь, «быстро подошёл к Пьеру, обнял его и поцеловал.

– Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушёл в сарай».

Эта сцена до боли напоминает его собственное прощанье с отцом перед отъездом на войну 1805 года, когда старый князь сердитым, пронзительным голосом кричал сыну: «Простились… ступай!» И как старый князь тогда, оставшись один, вспомнил, может быть, своего сына ребёнком, так сейчас князь Андрей вспомнил Наташу и всё светлое, что было в его любви к ней, – и, «как будто кто-нибудь обжёг его», он вспомнил Анатоля, который до сих пор «жив и весел».

Вот о чём спрашивал себя Пьер, проезжая мимо ополченцев и солдат: как они могут думать о чём-нибудь, кроме смерти? А они думают о жизни, пока живы, и князь Андрей думает о жизни – этим и сильны они все.

И вот наступает 26 августа – день Бородина. Вместе с Пьером мы видим очень красивое зрелище: пробивающееся сквозь туман яркое солнце, вспышки выстрелов, «молнии утреннего света» на штыках войск… Пьеру, как ребёнку, «захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки». Он долго ещё ничего не понимал: приехав на батарею Раевского, «никак не думал, что это… было самое важное место в сражении», не замечал раненых и убитых… В представлении Пьера война должна быть торжественной, а она оказалась не праздником, не парадом; для Толстого война – тяжёлая, будничная и кровавая работа. Вместе с Пьером мы внезапно начинаем видеть это, вместе с ним ужасаемся тому, что видим.

Но и сам Пьер предстаёт перед нами в новом свете, когда прохаживается по батарее под выстрелами «так же спокойно, как по бульвару». Мы радуемся и гордимся, когда возникшее сначала на батарее «чувство недоброжелательного недоумения к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие»; вместе с солдатами батареи мы чувствуем душевную силу, возникшую и разгорающуюся в Пьере.

Солдаты удивляются, что Пьер не боится. Пьер, в свою очередь, удивляется: разве они боятся? «А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь».

Так здесь, при Бородине, Толстой возвращается к тому, что показал при Шенграбене в маленьком капитане Тушине, чему научил Ростова долгим военным опытом: мужество не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы делать своё дело, не слушаясь страха.

И вот наступает момент, когда «ярко во всех лицах горел тот