Ещё гораздо раньше в нашей библиотеке я обнаружил и другие интересные книги. Как-то нашёл там несколько нетолстых книжек в мягком переплёте, практически ещё не побывавших в руках читателей. Эти книжки были изданы на двух языках – русском и коряцком, разделявших каждую книжку на две равные части. О том, что обе части одной книжки были идентичного содержания, говорили многочисленные рисунки, повторяющиеся в одном и том же порядке в каждой из частей. Естественно, коряцкого языка я не знал совершенно и только мог догадываться об этом, к тому же напечатан был второй текст нашими, русскими, буквами. Это были рассказы о наших казаках-землепроходцах, открывших Камчатку и начавших обживать её среди местного населения – таинственных мне до той поры народов, называемых ительменами и коряками. В других таких же книжках были сказки и легенды этих двух народов. Наверное, именно тогда ещё эти книжки и зародили мой первый интерес к истории народов Севера и всего Дальнего Востока вообще. А позже, как следствие этого начального детского интереса, и к истории всей былой России – от кавказских гор и среднеазиатской Кушки до наших северных морей и от Карпат до самой Чукотки и отделённой проливом от неё бывшей Русской Америки, которая в дремучие ещё века была открыта новгородцами, а уже вполне официально существовала в XVIII–XIX веках на зарубежной теперь Аляске…

2

После войны я прожил на Камчатке всего три года. Отец всё это время по-прежнему рыбачил – других отраслей экономики в ту пору на полуострове ещё практически не было. А мама осталась домохозяйкой, поскольку в колхозе для неё работы уже не было: молочно-товарная ферма к концу войны прекратила своё существование, и коров всех съели сами колхозники. Последний из колхозного стада парнокопытных бык-производитель был съеден ими во время заготовки сена для оставшихся на хозяйстве всего двух лошадок в лето 46-го года. Давно уже к тому времени не работал и детский сад-ясли, так как почти полностью отсутствовал в селе необходимый для него соответствующий детский контингент – за годы войны новорожденных здесь совсем почти не было.

А тут ещё одна беда, как на грех, случилась: вдруг резко сократились уловы лососёвых в прибрежных водах Камчатки, и у рыбаков сразу же, и так же резко, упали заработки. В одно из этих трёх лет отец поставил на острове сразу два больших ставных невода, и бригада его поэтому увеличилась тут же до 24 человек. Но эффект был всё равно плачевный. Во-первых, в бригаду пришлось набирать людей из новичков, ринувших с полуголодного материка на Камчатку за «большим рублём», как в былые довоенные времена, но, мягко говоря, ещё совершенно неумелых в рыбацком деле. Таким большим рабочим коллективом, наполовину разбавленным непрофессиональными кадрами, да ещё работавшим на двух ставных неводах сразу, естественно, управлять было довольно сложно. И, во-вторых, когда из-за сокращения подхода косяков лосося к берегам очень низкими оказались уловы рыбы и, соответственно, сократилась и величина трудового рубля рыбаков, в таком рыхлом из-за новоприбывших производственном коллективе начались совсем не рабочие брожения, и новички начали совсем скоро под разными предлогами разбегаться на поиски более доходных мест приложения собственных сил. Поэтому второй ставной невод на острове просуществовал только до середины путины, и его просто пришлось за ненадобностью снять. На первом ставном неводе остались работать только местные рыбаки да два-три человека из довольно упорных в освоении рыбацкой профессии новичков. И оставшиеся люди всё-таки не прогадали: на свой хлеб с маслом они всё же сравнительно неплохо заработали в тот сезон за счёт по-прежнему высокого подхода в августе-сентябре жирной нагульной тихоокеанской сельди и всё того же окуня-терпуга, которого в военные годы местные чиновники и за рыбу-то не считали.

Сначала грешили на всё те же нелёгкие военные годы: мол, пришлось вести наиболее интенсивный вылов лососёвых, что и подорвало их воспроизводство довольно основательно. Тем более, что живой и совершенно наглядный подобный пример был совсем рядом: практически исчезнувший просто умопомрачительный в прошлом птичий базар, представлявший из себя сплошные тучи морских птиц, топорков с нарядными косичками на головах и белогрудых кайр-арочек, которые гнездились каждое лето на отвесных скалах и крутых склонах моего любимого острова Старичок, с которым познакомился я ещё в самом раннем детстве и названного так по имени маленькой, всего с ладошку взрослого мужчины размером, тёмнокрылой морской птицы старичок, обитающей на нём. Лишь за один 44-й год всего было буквально опустошено это райское обиталище несчётного числа морских пернатых.

Однако вот с лососёвой проблемой в те годы на Камчатке, да и на всём Дальнем Востоке вообще, всё обстояло ещё более трагичней, чем эта по сути локальная печальная «птичья» история на острове Старичок, но была она опять-таки неизбежным следствием всё той же войны. Оказалось, что японские рыбаки, лишённые по результатам войны привычных промысловых участков на всех советских побережьях дальневосточных морей, которыми они пользовались перед этим совершенно легально и чуть ли не полвека к ряду, устроили нам по-настоящему иезуитскую каверзу: они забросали океанские воды на путях миграции лосося многокилометровыми порядками сетей. И вот результат: идущие на нерест к нашим берегам косяки рыбы в основной своей массе были просто отрезаны от родных нерестовых речек. Эту уловку наших «добрых» соседей дальневосточные промысловики быстро разгадали, но ликвидировать её удалось лишь десятки лет спустя, когда проблема эта была наконец-то решена окончательно и уже на международном уровне и когда и на наших берегах стали действовать лососёвые рыборазводные заводы. Но с конца 40-х годов и почти до конца всего прошлого столетия дальневосточный лосось всё ещё был редким гостем в российской продовольственной корзине.

Вполне понятно, что эти форс-мажорные обстоятельства не могли не сказаться и на нашем семейном бюджете, который незамедлительно тут же начал сокращаться. Причём довольно резко. Родители, конечно, пытались пополнить его разными приемлемыми в тех условиях способами, но давалось это им с великим трудом. Отцу, пропадавшему всё лето на морской рыбалке на острове, приходилось трудиться не менее, чем в предыдущие «рыбные» годы, но былых заработков так и не было. А другой работы в селе, особенно для женщин, не было вообще. Правда, нас по-прежнему щедро подкармливали наша добрая корова-пеструшка Люська и собственный огород. Мама моя, как и другие сельские женщины, державшие в хозяйстве коров, наготовив сметаны, творога, варенца, а то просто со свеженадоенным молоком раза два-три в неделю ходили