— Я, старый воробей, меня, как говорится, ни на какой хурде-мурде не проведешь! Жаловаться, когда тебя самого обвиняют, — прием довольно-таки старый. Приходится только удивляться, что Дергасов не придумал ничего другого. Он — главный инженер, командир производства, полностью отвечающий за безопасность в шахте. Ему мы и должны предъявить обвинение по статье сто семьдесят второй. С него и спросим… по всей строгости закона!

— Ну что ж, — заключил Суродеев и, обращаясь к Костянике, спросил: — Ты будешь говорить, Степан Михалыч?

— Я ведь в ГДР ездил. И с планом…

Меренков не отказал себе в удовольствии возразить Буданскому. Поняв, что тот хотел отвести удар от Дергасова, он решил воспользоваться этим как вступлением к тому, что считал необходимым сказать.

— Я внимательно ознакомился с жалобой, товарищи, — заговорил он. — Проверил и расследовал все, что выдвигает в свое оправдание Дергасов, и должен сказать определенно: никакого гонения на него не обнаружил. Дергасов не ответил нам ни на вопрос о штурмовщине, ни о нарушениях техники безопасности, приведших к аварии и человеческим жертвам. Ему просто нечего сказать! А жалоба в Центральный комитет, как тут уже говорили, вызвана исключительно желанием отвести от себя удар, избежать ответственности за допущенные безобразия.

Как бы показывая, что все ясно, он сложил бумаги и закончил:

— Настало время решать вопрос о его партийности. Зря горком откладывал это до сих пор. Двух мнений о том, быть или не быть Дергасову в партии, по-моему, существовать не может.

Давно уже поняв, что судьба его предрешена, Дергасов раскаивался сейчас в том, что непоправимо испортил дальнейшую жизнь. Идя на бюро горкома, он еще надеялся добиться своего. Ни авария, ни случившееся не научили его ничему. Во всем, что произошло, он винил только других — Никольчика, Костянику, а теперь — Суродеева и Меренкова.

Перед тем как перейти к решению, Суродеев предоставил слово ему.

— Только коротко. По существу.

Отрешенно оглядев всех, Дергасов словно вспомнил, что нужно говорить, и покаянно произнес:

— Партия для меня — всё! Я в ней с сорок третьего года и вступал не где-нибудь, а на фронте. Я вижу сейчас, что не жаловаться мне надо было, а исправлять свои ошибки, заслужить доверие снова. Так я и буду делать… товарищи.

Короче было нельзя. Дергасов понимал: это не повредит в любом случае.

Опустив карандаш в металлическую подставку на письменном столе, Суродеев точно вернулся к началу.

— Обсуждение показало, что вопрос об аварии на Соловьинке прежде всего вопрос политический. Кто не понимал этого, надеюсь, понял и усвоил теперь. Должен признаться, что мы недостаточно ясно представляли это. Кое-кто позволяет себе говорить: «Подумаешь, авария! От несчастного случая, мол, никто не застрахован…»

Мозолькевич достал носовой платок, стал вытирать шею, хотя сидел возле двери на балкон, где погуливал ветерок и было не так душно, как в глубине кабинета. Суродеев мельком глянул на него и заговорил снова:

— Авария в Соловьинке ставит вопрос не только об ответственности ее руководителей, но и о моральной, нравственной сущности Дергасова. Куда честнее его оказался, например, маркшейдер Никольчик! Не убоявшись отвечать за случившееся, он выступил в защиту погибшего электромеханика Журова, добивался справедливости, тогда как Дергасов всячески замазывал причины аварии…

Мамаев сидел с Буданским и, придвинувшись поближе, что-то нашептывал ему. Буданский молча кивал, не придавая значения тому, что вроде бы соглашается с ним.

— С техникой безопасности в шахте по-прежнему плохо, — продолжал Суродеев. — Удивляюсь, почему Мамаев не рассказал тут, что в порядке следствия неопровержимо установлено: Дергасов оказывал давление на подчиненных, заставлял их утверждать, будто электромеханик Журов был пьян, самовольно ремонтировал электровоз, рассчитывая тем самым ослабить вину руководства шахты. Он прибегнул даже к прямому шантажу маркшейдера Никольчика…

Как можно рассудительнее, Мамаев заметил:

— Прокурорскому работнику нельзя забывать, что разглашение материалов следствия — недопустимо и может только повредить делу. Речи — речами, служба — службой!

Буданский, смеясь, напомнил ему:

— То-то ты тут старым воробьем прикидывался. И насчет хурды-мурды…

Суродеев попробовал внушить:

— Мы не где-нибудь, а на бюро горкома партии…

Но Мамаев упорствовал по-прежнему.

— Все равно. Органы надзора, как и суд, подчиняются только закону.

Вспыхнув, Суродеев вовремя сдержался, усилием воли подавил гнев. Не хватало только еще этого — здесь, на бюро.

— Хорошо, хорошо: органы надзора превыше всего, — усмехнулся он. — Ты лучше знаешь, — и, вспомнив о Дергасове, посерьезнел. — Ну что ж? Переходим к выводам… Какие будут соображения?

28

Чего-чего, а соображений — о чем бы то ни было — у Косаря всегда хоть отбавляй. Работать на стройке ему казалось глупо, бессмысленно. Без сожаления расставшись с Волощуком, он стал лесогоном.

«Пускай стараются, — думалось ему о проходчиках. — А я за здорово живешь горб ломать не любитель…»

Но недели через две, когда скотный двор был закончен, дежурная как-то вызвала его:

— Выдь-ка! Тебя спрашивают…

Косарь только что пришел с работы, нехотя отозвался:

— Кому я там запонадобился?

Возле дежурки ждала какая-то женщина — немолодая, в откинутом с головы на плечи платке. Разыскивала кого-нибудь из плотников.

— Изба у меня недостроена, — робко поздоровавшись, стала объяснять она. — Всего и дела — оконные обсады поставить да двери навесить…

— Погоди, не мокропогодь, — утихомирил ее Косарь. И, хотя дал зарок не связываться с халтурой, не утерпел, осведомился: — А сколько заплатишь?

— Ох, ничегошеньки у меня сейчас нету, — всхлипнув, горестно призналась та. — Калужские работали… до позавчерашнего. Забрали деньги вперед, бросили и ушли.

Он насмешливо перебил:

— Э, так не пойдет! Тебя калужские нагрели, так ты теперь дурней себя ищешь. А у меня закон: рублю в угол, деньги — в лапу. Понимаешь?

— Сколько ж мне собрать-то надо? Ох, не смогу я, головонька горькая!

Притворно посочувствовав, Косарь удивился:

— Как же я твою стройку прозевал? Нову избу ставишь?

— Новую, новую. Возле балочки, за магистралью.

— А-а, помню. Трое работали.

— Калужские, втроем… чтоб им ни дна, ни покрышки!

Сам не зная зачем, он по привычке стал прикидывать:

— Четыре обсады, пята — дверь. Две сотни, — и, как нечто само собой разумеющееся, предупредил: — Задаток вперед!

— Это, значит, две тысячи? — ужаснулась она. — Да откуда ж у меня таки деньги?

— Две, две, — не сбавляя, повторил Косарь. — Как хочешь считай: по-старому, по-новому. Четвертной в задаток!

Проходя мимо, Тимша остановился, прислушался.

— Да где она найдет тебе такие деньги?

— Найдет, найдет, — уверил его Косарь. — Без дверей, без окон зимовать не станет.

И, сделав вид, что ему некогда, ушел в комнату. Растерянно успокаивая женщину, Тимша пообещал:

— Я уговорю его сбавить. Наполовину…

— Спасибо, — признательно поблагодарила та, не очень, впрочем, веря, что так будет, и с тревогой думая, где взять деньги. — Вполовину бы —