на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные, Стеньки Разина челны. На переднем Стенька Разин с молодой сидит княжной, свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной. А она, закрывши очи, ни жива и ни мертва, молча слушает хмельные атамановы слова. Позади их слышен ропот: «Нас на бабу променял! Только ночь с ней провозжался, сам наутро бабой стал». Этот ропот и насмешки слышит грозный атаман м могучею рукою обнял персиянки стан.

Я перевёл дух и оценил удар оружием массового поражения «по культурным скрепам». Удар был что надо.

— Брови черные сошлися — Надвигается гроза. Алой кровью налилися атамановы глаза. «Ничего не пожалею, буйну голову отдам», — раздается голос властный по окрестным берегам. «Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река, не видала ты подарка от донского казака. Чтобы не было раздора между вольными людьми, Волга, Волга, мать родная, на, красавицу возьми!» Мощным взмахом подымает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну… «Что вы, черти, приуныли? Эй ты, Филька, чорт, пляши! Грянем, братцы, удалую на помин ее души…»

Тишина стояла минут пять. Никто даже не шевелился. Я же спокойно поклонился в пояс и сел на своё место, что было мне отведено с дальнего от царя края стола.

— Кхм-кхм, — подал первым голос Салтыков. — Зачем же ты её утопил-то, Стёпушка?

— Кого? — «удивился» я, ожидая этот вопрос.

— Кхм-кхм… Княжну-то персидскую.

— Не топил я никого. Это — вымысел. Э-э-э… Придумка.

— Как так-то⁈ Ты же сам только что пропел! — удивился Салтыков.

— Ну? — вопросил я. — И что с этого? Придумал я. Чтобы интереснее было.

— Нельзя же так! — озираясь на царя спросил Салтыков. — Это ведь враки? Не можно врать людям. Канон церковный…

— Я не по церковному канону стихи собираю, а чтобы интересно было, складно, краснословно, — вспомнил я старое слово.

— Краснословно, — повторил государь. — Хорошее слово. У тебя, Степан, много новых слов. Вроде и наших, а слышатся они по-другому. И с такими словами складно получается. И я понял, как ты их складываешь. Княжну — волну… Э-э-э… Пляши — души…

Я обратил внимание, что ни государь, ни бояре не использовали «и» для смягчения глагола в неопределённой форме.

— Значит, не бросал княжны в Волгу? — спросил Морозов.

— Не бросал, — вздохнул я.

— То — смертельный грех! Знаешь же что такое смертный грех? Такой не отмолить.

— О! Государь! — словно вспомнив что-то, воскликнул Салтыков. — Ты знаешь, что к нам едет некто Паисий Лигарид.

— Кто такой — Паисий Лигарид? Зачем едет? — удивился Михаил Фёдорович.

— Кто знает? — пожал плечами Салтыков.

— Иезуит?

— Кто знает? — снова дёрнулся, словно от удара током боярин.

— А кто знать должен⁈ — возмутился царь.

— Они там все иезуиты, — сказал Морозов. — Все греко-католики под Римским престолом ходят.

— Снова станут нас уговаривать на двуперстие перейти. Под Греческие каноны… Ну что с ними делать? И не пускать нельзя, коль едет. Откуда прознали, что едет?

— От Днепровских казаков. Схватили они этого Паисия, держат у себя и спрашивают тебя, пускать ли далее.

— Что-то Польские казаки снова затевают. Небось к нам опять проситься станут. Сколько уже раз просились, а потом к польскому королю переходили.

— Они просятся, а мы не берём.

— Не для того мы с Польшей мир заключили, чтобы из-з каких-то продажных казаков ссориться. Нет нам пока никакого резона с Польшей или Крымчаками воевать. Так что про Паисия, как бишь его?

— Лигарид, — напомнил Салтыков.

— Грек что ли?

Я едва сдержался, чтобы не сказать всё, что знаю про этого Паисия Лигарида, но сдержался. Не моё это дело. Пока. Не мог я сейчас знать столько, сколько знаю. Может потом. Когда ещё этот Паисий Лигарид, посланный Коллегией Пропаганды Ватикана в Константинополь, доедет до Москвы? Сейчас он сбежал оттуда, потому что на патриарший престол взошёл Парфений Второй, энергично боровшийся с иезуитским влиянием на Востоке.

— Иезуит ли он? — проговорил я мысленно и так же мысленно рассмеялся. — Ха-ха-ха! Ещё какой! Но странно, не помню я, чтобы этот Паисий был в Москве в это время. Только в шестьсот шестьдесят втором году он приехал в Москву по приглашению патриарха Никона. А до того шпионил где-то «по низам» и интриговал в Валахии[1].

Тут в России он с патриархом Антиохийским Макарием Третьим сыграл главную роль в церковном расколе. Макарий просто предал анафеме всех тех, кто крестится двумя перстами. И это случится за несколько лет до «того» собора. Вот и думай теперь, как быть. Ведь Алексей Михайлович, будучи царём прямо-таки «возлюбил» Паисия, защищая его от патриарха Нектария, отлучившего Паисия от церкви. Дела-а-а… Не сейчас ли проникся доверием к Паисию юный Алексей?

— Нет! — вдруг сказал Михаил Фёдорович. — Отпиши Хмельницкому и на все наши заставы, чтобы не пущали этого Паисия, если у него нет грамоты от патриарха.

— Хм! А если есть? — подумал я. — Грамотка-то… Недавно почивший патриарх Парфений Первый весьма благоволил Паисию Лигариду и вполне себе мог дать нужную грамотку шпиону-иезуиту.

— От нынешнего патриарха, — добавил государь.

Я мысленно перекрестился.

Потом мы с Михаилом Фёдоровичем письменно разобрали стихотворение «Берёза». Я рассказал царю всё, что знал о ямбах, хореях, и прочих амфибрахиях. Хотя, вру. Я про них помнил только названия. Но сказал царю волшебное слово «размер стиха». И продемонстрировал короткий размер, как-то:

— Бу́ря мгло́ю не́бо кро́ет,

— Ви́хри сне́жные крутя́;

— То, как зве́рь, она́ заво́ет,

— То запла́чет, как дитя́,

— Это двухсложный стих, как и «Берёза», а это:

— Тучки небесные, вечные странники!

— Степью лазурною, цепью жемчужною

— Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

— С милого севера в сторону южную.

— Это трёхсложный стих. Может быть и четырёх и пяти сложный, главное — придерживаться одного ритма во всех строках.

— Этому тебя учили в гареме у шаха? — испытывающе глядя мне прямо в глаза, спросил русский государь.

— Чёрт! — подумал я. — Снова попался!

— Нет, государь. До этого дошёл я сам.

* * *

Высокопоставленные лица пробыли ещё сутки. На второй день охотники добыли двух кабанов и мы с удовольствием поели дикой свинины. Мы с Алексеем на