Окна скромного доме на Адальберштрассе, 37 выходили на Ботанический сад.

Русские оккупанты до сих пор мало внимания уделяли собору и саду, поэтому осада не имела до сих пор большого влияния ни на спокойный сон силезских князей в склепах собора св. Иоанна Крестителя, ни на ковры подснежников и крокусов, стелющихся вокруг памятника Линнею в Ботаническом Саду.

Не дрожали также до основания окружающие дома, ворота которых были украшены в значительной степени масонскими символами циркуля и мастерка.

Только зенитная артиллерия в архиепископских садах стянула на себя гнев «илов».

В одном в окрестных домов умирала от чахотки шестидесятилетняя Ирма Потемпа.

Ее седая голова покоилась на высоком изголовье, ее сухие руки судорожно сжимались на пододеяльнике, ее глаза устремлены были неподвижно на две башни собора, одна из которых была немного повреждена.

Теперь зрачки женщины переместились с окна на двери, в которых стояла ее дочь Эльза с каким-то незнакомым пожилым человеком.

Мужчина был элегантно одет, немного в стиле ее покойного покровителя, графа Рюдигера фон Могмица старшего.

Смутила ее немного маска на его лице, рука на перевязи, шляпа, надвинутая на лоб, и поднятый высоко воротник светлого плаща.

Он напоминал ей гестаповского шпика, с той разницей, что эти последние находили особую склонность к плащам кожаным, а не из шерсти, как тот, который окутывал плечи пришельца.

Это беспокойство быстро вытеснили волны боли, заливающие ее грудь.

— Мама, — сказала Эльза, — это капитан Эберхард Мок, друг профессора Рудольфа Брендла. Он хочет с тобой поговорить.

— А о чем? — прошептала больная.

— Не буду ходить вокруг да около, — зычный голос дышал спокойствием и уверенностью в себе. — Я высокий офицер криминальной полиции.

— Я знала, знала, — несмотря на боль, старушка улыбнулась торжествующе. — Сразу это по вам видно.

— Правда? — Мок изобразил удивление. — Я должен арестовать Ганса Гнерлиха или Бреслерa за чудовищное преступление.

Потемпа прервала его резким выдохом. Ее легкие заиграли как продырявленные меха. На лбу выступил пот, руки сжались на одеяле, как когти птицы, а глаза вернулись к созерцанию вида кафедральных башен.

— Мама, — прошептала мягко Эльза, — господин капитан хочет только кое-что узнать о Бреслере. Чтобы его схватить. Арестовать этого плохого человека. Ведь ты всегда этого хотела.

Наступила тишина.

Ирма Потемпа не реагировала на слова дочери и погрузилась в размышления о своей болезни. Наиболее интересовала ее цикличность боли и интервалы этого цикла. Ждала с тревогой прихода страдания, дыхания туберкулеза, который терзал ее бронхи, не позволял дышать, слюна окрашивалась кровью и плевра наполнялась вонючей водой.

— Ганс Гнерлих или Бреслер убил панну Берту Флогнер. — Мок кинул на спинку кровати плащ и шляпу, после чего сел на край стула и наблюдал за больной. — Он должен за это понести наказание. Дочь сказала, что вы не любите Бреслерa — Гнерлиха и что вы можете мне помочь наказать его.

— Накажет его Бог. — Больная, по-видимому, испытала приступ боли; ее запекшиеся губы царапали друг друга, вызывая легкий шелест. — А вообще-то… Не Бог, только Сатана. Отправьтесь в ад, там вам расскажут о Гансе Бреслере. Туда идите.

Ее голова глубже опустилась в расселину подушки. Она закрыла глаза. Мок ожидал характерного отклонения головы, последнего вздоха, внезапной концентрации зрачков, поцелуя смерти. Дочь наклонилась над матерью и взяла ее лицо в свои руки. Ирма Потемпа жила и дышала со свистом.

Эльза повернулась к Моку.

— Прошу нас оставить, — сказала она сухо. — Пожалуйста, уходите!

Он встал, накинул на себя плащ и шляпу и вышел из комнаты, закрыв плотно дверь. Дочь дала матери пить, подложив под чашку свернутую ладонь, чтобы ею поймать стекающие капли. Когда она услышала ее спокойное дыхание, прибрала столик, убрав с него тарелки с остатками еды и чашки, засаленные бульоном. Потом расставила ровно на комоде статуэтки танцовщиц из мейсенского фарфора, которые мать — со дня на день все более и более впадавшая в детство — велела принести себе в кровать.

Обвела взглядом комнату и, не найдя даже намека на грязь и пыль — не на рамке свадебного портрета ее родителей, ни на сияющей полировке буфета чулана, ни на выскребенном полу, — вышла в прихожую.

Оттуда она пошла на кухню.

Она села за стол, подперла подбородок запястьями и уставилась на вершины домов, пробивающиеся сквозь голые от листьев ветви деревьев Ботанического сада.

Ранневесенний пейзаж за окном не успокоил нервы, расстроенные капитаном, который смутил ее мать.

Еще она чувствовала на кухне, где раньше с ним разговаривала, запах его духов.

Охватило ее раздражение.

— А этот надушился, старый сукин сын, — сказала она в надежде, что проклятия принесут ей временное облегчение и что хоть на минуту не придется притворяться страдалицей, с легкой улыбкой ухаживающей за больной матерью.

— Кто бы мог подумать. Старый мудак. Отвратительный, обожженный, толстый, а также надушенный.

— Старый, но ярый, — услышала она и даже подскочила от страха.

Мок преградил своим массивным телом кухонные двери.