Ноги у нее вдруг ослабли, и она сползла по стенке на пол, уронила пассатижи, зажала рот рукой и тихонько завыла, горько и безнадежно.

У Ольги словно пружина в груди распрямилась. Ее что-то подкинуло с места, швырнуло к Ксении, и она сама не заметила, как обхватила ее обеими руками, крепко прижала к себе, словно давая почувствовать, что она вся из плоти, из твердых угловатых костей, что от нее пахнет не могильным холодом, а потом и свежевыкуренным табаком.

— Да ты что, мам… Ты меня потрогай… это я, мамочка…

Ксения безвольно обмякла у нее в руках, приникла щекой к Ольгиному плечу и застыла, время от времени тяжело вздыхая и всхлипывая.

В полумраке сумерек смутно белело ее лицо, обрамленное низко надвинутой на лоб черной шифоновой повязкой. Одинокая лампочка из коридора освещала ее сзади, словно очерчивая нимбом выбившиеся из-под повязки волосы.

Ольга вдруг заметила, как резко она постарела, у губ залегли горькие складки, уголки их опустились книзу, крепкий упругий подбородок словно обмяк, щеки обвисли…

Еще недавно Ксения казалась моложавой, полной сил женщиной, несмотря на ее вечные причитания о надвигающейся старости. А теперь на нее больно было смотреть. В лице проступило что-то старушечье, жалкое, неуверенное, в глазах суетливая беспомощность, руки мелко-мелко подрагивают, перебирая концы черного шарфа. И слышно, как гулко и беспокойно бьется, трепещет в груди сердце.

Ольга почувствовала, как по щекам потекло что-то мокрое и горячее, слизнула с губ соленую влагу. Горло словно сжала чья-то сильная рука, дышать стало больно и трудно.

— Мам… — свистящим шепотом выдавила она. — Я живая… Ты только не плачь, мамочка… Не надо…

Но Ксения всхлипнула и разрыдалась, уткнувшись лицом Ольге в плечо. Кольцо рук тесно сомкнулось у Ольги на спине, а Ксения принялась судорожно прижимать ее к себе, словно боялась, что она сейчас снова исчезнет или что кто-то вырвет дочь из ее объятий и заберет с собой.

— Олечка… — выдохнула она, словно не веря в возможность произнести эти слова. — Доченька… Это правда?

— Мамочка… мамуля… мамусенька… — бессвязно лепетала Ольга давно позабытые слова.

Кажется, она не говорила их с самого детства, с тех самых пор, как ее длинные косы остались на полу медицинского кабинета интерната. Губам и языку было непривычно, много лет они говорили: мать или Ксеня, а чаще заменяли это каким-нибудь ругательством. А сейчас они произносились сами собой, незаметно и казались самыми нужными и важными на свете.

Ольга вдруг подумала, что уже давным-давно не обнимала мать. Она ласкала Корешка, исступленно прижималась к Никите, а к Ксении относилась слегка настороженно, словно ожидая вечного подвоха. В лучшем случае они сталкивались на кухне локтями, плечами и тут же старались разойтись подальше, словно взаимные прикосновения были им неприятны.

А ведь Ольга помнит, как маленькой постоянно лезла к Ксении в постель, прижималась к теплому боку и только тогда могла уснуть спокойно, без детских ночных страхов. Разросшийся куст алоэ на окне тогда не казался ей больше злым волшебником-пауком, а за оконной шторой не мерещились привидения, никто не прятался под кроватью, не завывал в темном дворе — все было мирно, спокойно, сонно, потому что рядом была мама…

А потом она нежданно-негаданно превратилась в злейшего врага. Ольга жила как на войне, в постоянной боевой готовности, всегда готовая сражаться и отбивать атаки самого близкого на свете человека.

И сейчас она поняла, как устала от этой вечной войны, которая изматывает и опустошает душу.

Отплакавшись, обе посмотрели друг на друга. Глаза в глаза, тоже впервые за много лет. А потом Ксения разомкнула объятия и суетливо, кончиками пальцев, словно слепая, ощупала Ольгино лицо. Прошлась по губам, по векам, крыльям носа, потрогала торчащие уши, провела ладонью по жесткому ежику стриженых волос. Словно пальцам она доверяла больше, чем собственным глазам.

А потом, удостоверившись, что перед ней действительно Ольга, живая, из плоти и крови, Ксения тяжело поднялась с колен и будничным голосом сказала:

— Ну, ладно… Давай чаю попьем.

Ольга торопливо поставила на плиту чайник, достала чашки, сахар, а Ксения села на стул, на котором до ее прихода сидела Ольга, и закурила.

— Слава тебе, Господи, — повернувшись к иконе, сказала она. — Услышал ты мои молитвы.

— Мать, ты чего? — неловко усмехнулась Ольга. — Ты ж в жизни никогда не верила ни в Бога, ни в черта.

— В жизни не верила, — подтвердила Ксения. — А в смерти…

— Да вообще с чего вы взяли, что я умерла? В больнице я лежала, машина меня сбила, это да… Но так не насмерть же…

— Какая машина?! — опять всхлипнула Ксения. — Ты ж в поезде ехала… На Хабаровск…

— В Москве я была, мать, — досадливо поморщилась Ольга. — Я поезд догнать хотела, вот и думала из Москвы самолетом…

Ксения ахнула:

— Ты сбежать сумела, Оль? Ты мне расскажи… Ты все видела, да?

— Почему я должна от кого-то сбегать? — Ольга налила чай и села к столу.

Ей показалось, что мать тронулась умом от переживаний и не понимает простых и ясных вещей. Или, может, Лидка что-то с перепугу перепутала? Или приукрасила происшествие, как она это обычно любит делать?

— Ну, Лидка, — вслух сказала Ольга. — Никогда ничего толком не объяснит! Зараза! Она в рейсе сейчас или в простое сидит, не знаешь?

Ксения коротко мотнула головой.

— А ты в курсе, кого она в напарницы вместо меня взяла?

Ксения опять дернула головой и пожевала губами, словно хотела что-то сказать, да не смогла.

— Да, мать! — вспомнила Ольга. — А замуж-то она вышла? Или опять отложили?

— Нет… — выдавила Ксения… — Ты что ж, не знаешь ничего, Оль? Ведь нет больше нашей Лидочки…

— Брось, — не поняла Ольга. — Как это нет? Куда же она подевалась-то?

И тут до нее с опозданием дошел смысл сказанных Ксенией слов. Больше нет… это значит: нет и никогда не будет… Это как с Никитой…

— Как с Никитой? — упавшим голосом, еле слышно сказала она.

Два самых близких и любимых человека оставили ее, ушли туда, откуда не возвращаются… Почему? За что?

И тут же осеклась и сказала себе: знаешь за что… За все…

Корешок не в счет, он еще маленький, он сынок… А ни подруги, ни любимого у нее теперь не будет? Мало этой жестокой, незрячей богине было ее Никиты?! Ей еще и Лидка понадобилась?!

В душе было чудовищное опустошение. После выплаканных слез плакать она больше не могла. Потянула в рот сигарету и тут же выплюнула — такой горькой она показалась.

— Ты давай, мать, по порядку… — глухо велела