осудил культ, приверженцами которого являлись обвиняемые, как неопровержимое доказательство беззакония тех религий, которые претендуют соперничать с Христианством. Он описал культ как „недостойный даже низшей породы мулатов“.

В этот момент поднялась суматоха: в зал поспешно вошёл человек и попросил разрешения обратиться к судьям. Через несколько минут явился и Мистер Рэдклифф с решительным выражением лица. Однако, увидев опоздавшего, он, по-видимому, отказался от своего намерения и занял место в галерее. Человек тем временем пытался отдаться на милость суда, объявив себя пятым из грабителей. Он утверждал, что его побудило к признанию чувство несправедливости, когда он позволил своим друзьям взять всю вину на себя. Он сказал, что его зовут Джозеф Ингельс».

В ответ на его жест Ингельс увидел у подножия колонны расплывчатое пятно. Он едва его заметил. Он всё ещё смотрел на имя деда.

* * *

— Очень мило, что ты пришёл, — двусмысленно прокомментировал отец. Ингельс заметил, что его родители закончили отделку дома; цветы на обоях в холле выросли и стали ярко-оранжевыми. Но свет всё еще был тусклым, и стены окружали его глаза, как ночь вокруг слабой лампы. Рядом с вешалкой Ингельс увидел зеркало, в которое, будучи подростком, он смотрелся перед свиданиями; трещину в углу, появившуюся от удара его кулака, когда юного Ингельса охватила ярость от того, что его детские проблемы никто не понимает. Уродливая дыра штукатурки зияла сквозь обои рядом с менее предательской дыркой от гвоздя.

— Я мог бы повесить зеркало для тебя, — сказал Ингельс, не желая унизить отца, который нахмурился и проворчал: «Не нужно». Они вошли в столовую, где мать стелила лучшую скатерть и столовые приборы.

— Вымой руки, — сказала она. — Чай почти готов.

Они ели и разговаривали. Ингельс следил за беседой, словно за игрушечным лабиринтом, который нужно было наклонять в разные стороны, чтобы шарик не провалился в отверстия.

— Как поживает твоя подружка? — спросила его мать.

— Разве ты не знаешь, как её зовут?

На самом деле Ингельс не говорил матери её имя.

— Прекрасно, — ответил он, наконец. Они больше не упоминали Хилари. Мать достала его детские фотографии, которые они нашли в ящике буфета.

— Ты был чудесным мальчиком, — сказала она.

— Кстати, о воспоминаниях, — проговорил Ингельс, — помнишь старый театр Варьете?

Отец, стоя спиной к Ингельсу, размахивал рубахой возле камина, чтобы раздуть огонь.

— Старое Варьете, — сказала мать, — мы как-то хотели сводить тебя на пантомиму. Но, — она взглянула на спину мужа, — когда твой отец приехал, все билеты были распроданы. Потом было веселье. Я подготовила список театров и анекдотов.

Ингельс сидел напротив отца, из курительной трубки которого валил дым.

— Я просматривал наши старые газеты, — начал Ингельс, — и наткнулся на дело, в котором фигурирует Варьете.

— Ты что, на работу вообще не ходишь? — спросил его отец.

— Это было расследование. Кажется, в театре произошло ограбление. Это случилось до твоего рождения, но мне интересно, помнишь ли ты, что слышал об этом?

— Ну, не все мы такие умные, как ты, — сказала мать. — Мы не помним то, что слышали в колыбели.

Ингельс засмеялся, внутри у него всё сжалось; надежда на прояснение дела ускользала.

— Возможно, ты слышал об этом, когда был постарше, — объяснил он отцу. — В этом был замешан мой дед.

— Нет, — ответил отец. — Не был.

— Но так сказано в газете.

— Только его имя, — сказал отец, глядя на Ингельса пустыми глазами. — Это был другой человек. Твоему дедушке потребовались годы, чтобы пережить это. Газеты не стали бы публиковать извинения или говорить, что это не он. А ты удивляешься, почему мы не хотели, чтобы ты работал в газете. Ты не захотел стать приличным лавочником, ты позволил нашей семье потерять магазин, а теперь ты здесь, сгребаешь старую грязь и ложь. Вот, что ты выбрал для себя.

— Я не хотел вас обидеть, — сказал Ингельс, сдерживаясь от ответных обвинений. — Но это был интересный случай, вот и всё. Я собираюсь завтра сходить в этот театр.

— Если ты отправишься туда, то втопчешь нашу фамилию в грязь. Больше к нам не приходи.

— Подожди, — запротестовал Ингельс. — Если твой отец не был в этом замешан, ты не можешь так думать. Боже мой! — воскликнул он, охваченный воспоминаниями, — ты что-то знаешь! Ты рассказывал мне об этом, когда я был ребёнком! Я только начал видеть сны, и ты рассказал мне это, чтобы я не боялся, чтобы показать мне, что у тебя тоже случались такие сны. Ты был в комнате с телескопом, ожидая увидеть что-то. Ты рассказал мне об этом, потому что мне тоже это приснилось! Уже второй раз мне снится этот сон! Это комната в Варьете, это должна быть она!

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — сказал отец, — мне никогда такого не снилось.

— Ты говорил мне, что снилось! — настаивал Ингельс.

— Должно быть, я сказал тебе это, чтобы успокоить. Давай, скажи, что мне не следовало тебе лгать. Должно быть, я сделал это для твоего же блага.

Взгляд отца стал немигающим и пустым. Ингельс посмотрел на него и сразу понял, что за этой пустотой скрывается нечто большее, чем ложь о его детстве.

— Тебе опять снился сон, — сказал Ингельс. — Тебе приснился тот же сон, что и мне прошлой ночью. И я думаю, ты знаешь, что это значит.

Взгляд отца почти незаметно сместился, а затем снова стал более пристальным.

— Что ты знаешь? — спросил он.

— Ты живешь в том же городе, что и мы, и навещаешь нас раз в неделю. Но ты знаешь, что я вижу сны? Иногда мы задаемся вопросом, знаешь ли ты, что мы здесь!

— Я знаю, — отрезал отец.

— Извини, — сказал Ингельс. — Но эти сны… они были у тебя. Те, которыми мы делились, помнишь?

— Мы делились всем, когда ты был маленьким мальчиком. Но всё кончено, — заявил отец. — Сны и всё такое.

— Это не имеет никакого отношения к делу! — закричал Ингельс. — У тебя всё ещё есть способности! Я знаю, тебе, должно быть, снились эти сны! Они отражались в твоих глазах в течение нескольких месяцев!

Ингельс замолчал, пытаясь вспомнить, правда ли это. Он умоляюще повернулся к матери.

— Разве ему не снился сон?

— Что я могу об этом знать? — развела она руками. — Меня это не касается.

Она убирала посуду со стола при тусклом свете камина, не глядя ни на мужа, ни на сына. Внезапно Ингельс увидел её такой, какой никогда не видел прежде: сбитой с толку сновидениями и интуицией мужа, ставшей ещё более отчуждённой из-за тревожной и непостижимой связи между ним и