Шрифт:
Закладка:
— Не знаю, пишет ли тебе Геля о своем Олеге, — произнесла мама, испытующе глядя на нее, но Тая перебила ее:
— Пишет.
— Вот как, — продолжала мама, — не знаю, что именно она тебе пишет, но там — беда.
И замолчала, ожидая вопроса. Тая была вынуждена задать его:
— Какая еще беда?
— Не сердись, детка, я не преувеличиваю на этот раз. Беда.
— Надеюсь, она не в положении?
Мама покраснела и отвела глаза.
— Пожалуйста, — сухо произнесла Тая, — говори все как есть, я не ребенок.
— Да, — огорченно проронила мама, — я понимаю. — Она смотрела, как Тая вертит в руках куклу. Кукла мешала. Тая усмехнулась и отбросила Мерседес в ноги.
— Значит, ты думаешь, твоя сестра способна... то есть у нее могут быть те отношения, при которых... которые... словом, как у мужа и жены?
В неумении мамы называть вещи своими именами заключалось что-то мучительное для Таи. Страх перед словом — куда уж тут перед делом, перед поступком, и как следствие этого страха — вот эта самая жалкая вечерняя школа, хотя с ее умом и красноречием могла бы блистать в университете... да еще и Гелин никому не известный удивительный голос. О, эта проклятая боязнь наступить кому-то на ногу, когда вокруг только и делают, что пихают друг друга локтями.
— Одним словом, — стараясь угодить Тае, решительным тоном сказала мама, — она страшно любит этого человека и готова ради него на все. Ей скоро двадцать четыре года, пора думать о будущем, а он все морочит ей голову, но жениться на ней, видимо, не собирается.
— Откуда такие сведения?
Мама, смутившись, примолкла. Видно было, что она собирает в себе силы для какого-то решающего признания.
— Откуда тебе это известно?
Мама, наклонив упрямо лоб, сказала:
— Я была у него втайне от Гели.
Вот оно что.
Тая прикрыла глаза. В который раз появилось ощущение, что как она ни цепляется за жизнь, как ни старается, ее обеими руками отталкивают от того, за что она держится из последних сил, и делает это не коварный враг, изощренный недоброжелатель, а самые родные на свете люди, с которыми невозможно бороться, от которых нельзя откреститься. Бессильное и мучительное чувство своей зависимости ото всего: болезней матери, ее неумелого стремления наладить их общую жизнь, от неудач сестры в эту минуту так сильно и пророчески заговорило в ней, что все ее мелкие достижения, с трудом и отвагой отвоеванные рубежи показались погребенными под полной безнадежностью. Нет, из этого вовеки не выкарабкаться. Это — как камни на ногах, как гири, не взлететь. Вечная готовность матери к несчастью и почти радость, когда оно наконец разразилось: я же говорила, я предчувствовала! — и ее запоздалые неуклюжие попытки изменить ход судьбы.
— Зачем? — простонала Тая. — Зачем же?!
Мама поежилась, но овладела собой.
— Зачем ты это сделала, — продолжала тихо Тая, — так унижать Гелю, нет, невозможно, безбожно! Что он теперь о Геле подумает!
— Да! — воскликнула мама. — Тебе важно, что он подумает о Геле, и неважно, что он над ней вытворяет, тебе неважно, что она чахнет, изводится этой неопределенностью! Она заканчивает институт, ее распределят в какую-нибудь глухомань, где она будет одинока, а он — у таких, как он, все всегда бывает прекрасно! — он останется при клинике и будет преуспевать. Я не могу спокойно созерцать ее страдания и смотреть, как он насмехается над ней!
— Хорошо, — устало произнесла Тая, — о чем вы говорили?
Мама почувствовала, что одержала над ней верх. Голос ее сделался уверенным.
— О Геле, конечно. Я спросила его, что он намерен делать. Он стал что-то плести о трудном Гелином характере — это у Гелечки-то трудный характер! Он просто хочет отхватить кого-нибудь повыгодней. Был бы с нами отец — попробовал бы этот тип так себя вести с Гелей!
— Что думает сама Геля?
— А вот не знаю, — пылко сказала мама, — затаилась и молчит. А он теперь бывает у нас не часто. Если б ты видела его физиономию — самоуверенная, упрямая. Лучше б ты не переводила ее сюда, хотя она, наверное, и там бы влипла в какую-нибудь историю, такая доверчивая.
— Может, мне ее теперь в Москву перевести? — хмуро сказала Тая.
— Поздно, — серьезно ответила мама, — теперь поздно. Надо сделать другое — тебе с ним встретиться и поговорить.
«Да, эта их беспомощность когда-нибудь утянет и меня на дно», — подумала Тая.
— Зачем это?
Мама перебралась к ней на кровать и взяла ее за руку.
— Ты сумеешь поговорить с ним, чтобы все стало ясно наконец. Тебя он послушает, я просто не сумела подобрать слова, может, погорячилась, вот он и замкнулся. Сделай это ради меня, я ведь редко тебя о чем-нибудь прошу! Ради сестры! Спроси его...
— Что, что спросить?! Он скажет — я не люблю ее, вот и все!
Мама усиленно замотала головой.
— В том-то и дело, что нет. Он сказал, что любит ее. Но когда я заговорила о том, что он собирается делать, замолчал, и все тут. Ты скажи ему, пусть его не волнует жилищная проблема, мы нашу квартиру разменяем, пусть живут. Чем могу, постараюсь им помочь. Поговори с ним, умоляю тебя!
Автобуса, как всегда, долго не было, а когда он подкатил, Тая так глубоко задумалась, что с полминуты рассеянно созерцала толпу замерзших разгневанных людей, втискивающихся в задние двери. Спохватившись, она тоже попыталась ухватиться за поручень, чья-то добрая рука подхватила ее, вжала вовнутрь, и она стала пассажиром.
Двери с усилием закрылись, автобус медленно, отдуваясь, потащился по заледеневшей дороге мимо железной ограды ремесленного училища, где однажды в детстве, летом, были заросли барбарисовых кустов, шиповника, акации, настоящие джунгли, а потом игры перенеслись в более отдаленные от дома места, к парковому озеру, в лес, за Волгу, все дальше и дальше от дома — автобус туда не ходил.
— Граждане, поплотнее, поплотнее, — упрашивала пожилая кондукторша. От ее присутствия в автобусе веяло домашним,
