Николай вышел на воздух. «Быстрым шагом он направился к Большой аллее, — свидетельствовала Ден. — Вдруг словно из-под земли появился часовой и сообщил Императору, что ему нельзя идти в этом направлении. Государь махнул рукой, но повиновался и пошел назад. Но тут произошло то же самое: другой часовой преградил ему путь, а какой-то «офицер» стал объяснять Государю, что поскольку он находится на положении арестанта, то и прогулка должна быть такой же, как в тюремном дворе! Государь повернул за угол, шел медленно, понурив голову, совершенно подавленный… Мне представляется, что до этой минуты мы не понимали, ни что такое мертвая хватка революции, ни что она значит»[471].

Николай пишет в дневник: «Скоро и благополучно прибыл в Царское Село — в 11 ½ ч. Но, боже, какая разница, на улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики! Пошел наверх и там увидел душку Аликс и дорогих детей. Она выглядела бодрой и здоровой, а они все лежали в темной комнате. Но самочувствие у всех хорошее, кроме Марии, у которой корь недавно началась. Завтракали и обедали в игральной у Алексея. Видел доброго Бенкендорфа. Погулял с Валей Долгоруковым и поработал с ним в садике, т. к. дальше выходить нельзя!!»[472]

12 марта Временное правительство отменило смертную казнь, что, вероятно, и дало императорской семье еще год жизни. Правда, тогда же правительство конфисковало в казну земли и доходы кабинета Николая.

Дети меж тем медленно поправлялись. «У Марии Николаевны корь протекает при чрезвычайно повышенной температуре… Значительно лучше чувствует себя бывший наследник, который уже приступил к урокам французского языка… Вчера больных детей навестил профессор Федоров. Согласно распоряжению властей, лица, арестованные в Царскосельском дворце вместе с Николаем II, в ближайшее время будут переведены в Петропавловскую крепость. Экс-император, как и его супруга, будут совершенно изолированы»[473], — сообщала пресса 18 марта.

Баронесса Софья Карловна Буксгевден, которая предпочла разделить неволю с императорской семьей, коротала с ними вечера. «Те вечера были невообразимо печальными. Императрица худела все сильнее и сильно постарела. Она почти все время сидела молча. Никто не осмеливался касаться последних событий. Было бы невозможно обсуждать с императором сочувствие, который каждый испытывал к нему, зная о бойне, устроенной офицерами в Кронштадте и Выборге, и время от времени слыша разговоры солдат в караульном помещении, кричавших о том, что его следовало бы судить или отправить в Кронштадт»[474].

Керенский объявился 21 марта, приехав во дворец «в одном из личных автомобилей царя, который вел шофер из императорского гаража»[475]. По тому, как подробно Керенский описал это событие в своих мемуарах, отнеся его, правда, к середине апреля, он считал его одним из важнейших в жизни. Естественно, в оценках Керенского сквозит снисходительность: куда монархам до главной надежды российской демократии, способного с первого взгляда распознавать людские души. «Когда Николай II был всемогущ, я сделал все, чтобы содействовать его падению, но к поверженному врагу я не испытывал чувства мщения… Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна прилегающей комнаты. Из этой группы выделился невысокий человек в военной форме и нерешительно, со слабой улыбкой на лице направился ко мне. Это был Николай II. На пороге комнаты, где я ожидал его, он остановился, словно не зная, что делать дальше…

Я быстро подошел к Николаю II, с улыбкой протянул ему руку и отрывисто произнес: «Керенский», как делал обычно, представляясь кому-либо. Он крепко пожал мне руку, улыбнулся, почувствовав, по-видимому, облегчение, и тут же повел меня к семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня. Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилось различие в характере и темпераменте мужа и жены. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна, умная и привлекательная женщина, хоть и сломленная сейчас, и раздраженная, обладала железной волей… Я уходил от него взволнованный и возбужденный. Одного взгляда на бывшую царицу было достаточно, чтобы распознать ее сущность, которая полностью соответствовала суждению тех, кто лично знал ее. Но Николай, с его ясными, голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью, представлял для меня загадку… Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне показалось, что за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывалась холодная, застывшая маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за власть, и она просто-напросто выпала у него из рук»[476]. О да.

Лили Ден, со слов Александры Федоровны, рисовала немного другую картинку: «Первое, что он сказал, вспоминала Императрица, это:

— Я — Керенский. Вероятно, Вам известно мое имя?

Мы ничего не ответили.

— Но вы, должно быть, слышали обо мне?» — настаивал он. Снова никакого ответа.

— Ну что ж, — продолжал Керенский. — Я, право, не знаю, почему мы стоим. Давайте присядем — так будет гораздо удобнее.

— Он сел, — рассказывала Ее Величество. — Мы с Государем неторопливо последовали его примеру. Видя, что я не склонна разговаривать с ним, Керенский настоял на том, чтобы я оставила их с Государем наедине»[477].

На следующий день Керенский оправдывался перед съездом солдатских депутатов за контакты с живым воплощением реакции:

— Вы обвиняете меня, что некоторые из лиц царской фамилии остались на свободе, так знайте, что на свободе остались только те, кто так же, как и вы, протестовали против старого режима и боролись с ним. Дмитрий Павлович оставлен на свободе, так как он первым боролся с царизмом, он подготовил заговор и убил Гришку Распутина… Я был в Царском Селе. Комендант Царскосельского дворца, мой хороший знакомый, и я ему доверяю вполне. Гарнизон Царского Села обещал мне исполнять только мои приказания. Все, что происходит в Царском Селе, делается с моего ведома[478].

Еще через день Керенский, которого осеняли все более светлые идеи, вновь в Царском Селе. Якобы в целях подготовки к допросу венценосной четы, он распорядился их разлучить. Николай записал: «После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи временем еды и с детьми сидеть раздельно, будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет рабочих и солдатских депутатов! Пришлось подчиниться во избежание какого-нибудь насилия… Лег спать на своей тахте!»[479] За столом супруги встречались под надзором Коровиченко и должны были говорить только по-русски.