оставшись вдовцом, стал искать какого-то побочного занятия и нашел его, прельстившись программой новой партии. Это было совершенно естественно: программа азороссов во многом проистекала из того самого евразийства, которым он давно занимался, и уже поэтому просто не могла не заинтересовать его. Ну а кроме того, как ученый, он не мог не увлечься возможностью раздобыть немалые ассигнования на науку — пусть и не на его собственную, но на науку вообще. Поговорить на все эти темы было бы безусловно, интересно, и в списке жертв моей журналистской активности Долинский занимал одно из первых мест. Поэтому, едва завидев его все еще плотно упакованную в бинты голову и темные очки, размером схожие с автомобильными фарами, я со-рвался с места, успев проинструктировать Наташу, что ей делать, и, протаранив людское скопление, в три секунды очутился рядом с ученым мужем.

Он в это время пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяева, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она — лично! — говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, — чтобы убедиться в том, что факт этот кем надо замечен и будет соответственно оценен. Для того же, чтобы кто-ни-будь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впро-чем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями. Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я оглянулся. Наталья стояла позади меня. Встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное: «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..» Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.

— Таисия! Крошка моя! На лице девицы появилось странное выражение — как если бы ее собеседник заговорил вдруг на суахили. Но она еще не успела, по-моему, сообразить, что, собственно, происходит, как Наталья и действительно вошла в клинч, вместо ударов нанося противнице громкие и сочные поцелуи.

— Но позвольте… — девица попыталась оказать сопротивление.

— Тасенька! Как я рада! Не ожидала встретить тебя тут! Ты одна? А Экзакустодиан Пименович? Здоров?.. Экзакустодиан — это был, конечно, удар ниже пояса, за такие вещи полагается дисквалифицировать. Наталья перешла на театральный шепот: — Слушай, только что узнала. Вот-вот подъедет к артистическому входу…

— Кто?

— Ах, неужели неясно? Он! Не могу же я орать,.

— Он??

— Поняла теперь? Через минуту туда будет не пробиться. Мне по страшному секрету сказал старший охранник…

Так проходит земная слава. Бедный профессор мгновенно оказался забытым и брошенным на волю волн. Он недоуменно моргнул — раз, другой. На третьем мигании я подхватил его под руку.

— Профессор…

Он покачал головой:

— Каков темперамент, а? Куда это дамы бросились?

— А, чепуха. Приехал какой-то патлатый артист, не знаю. Но я очень рад возможности побеседовать с вами. Позвольте представиться…

Он выслушал меня внимательно. Я попросил об интервью.

— М-м… Откровенно говоря, не знаю. Видите ли, я себя чувствую еще не очень уверенно после… м-да. Ну и кроме того — я могу и люблю говорить только о моем предмете — это…

— Я в курсе, профессор. Но могу вам обещать: мои вопросы будут самыми простыми, вам не придется задумываться всерьез.

— Но, собственно, вы не услышите от меня ничего интересного — во всяком случае, для ваших читателей. Вряд ли евразийство способно всерьез заин-тересовать немцев.

— Наши читатели — русские, профессор, и все, что касается России, вызывает у них самые живые отклики.

— Ну, в таком случае — что бы вы хотели от меня услышать?

— Может быть, пройдемте куда-нибудь в уголок? Здесь слишком неуютно для хорошего разговора.

Я отвел его в пустое местечко, где, похоже, собирались поставить какое-нибудь изваяние, но в последнюю минуту раздумали.

— Итак, профессор… Полагаете ли вы, что нынешний путь развития, на который мы, судя по всему, вступим, был определен уже евразийцами и мы сейчас лишь реализуем их идеи?

— Гм… Думаю, что ощущение неизбежности такого движения возникло значительно раньше. И дело не только в том, что немалая часть российской аристократии имела восточные корни; но вот, к примеру…

Вы Пушкина, конечно, помните?

— Ну разумеется, как всякий русский…

— «Сказку о царе Салтане»?

— Могли бы и не спрашивать.

— Очень русское произведение, верно? Но ведь Салтан — это султан!

Отнюдь не православный го-сударь.

— Вы полагаете? Хотя — вам, разумеется, это известно лучше. А вы придаете этому значение?

— Несомненно. Потому что у Пушкина была прекрасная историческая интуиция — думаю, ее можно так назвать. «Историческая» — не обязательно значит «обращенная в прошлое». Это понимали, видимо, и другие: недаром написать «Историю Петра Великого» было поручено ему, а не, скажем, Карамзину — всеми признанному историку.

— Это чрезвычайно интересно. Скажите: именно такого рода соображения и привели вас в ряды сторонников — назовем вещи их именами — исламского государя? Современного Салтана?

— Ну, я бы не сказал, что только эти. И даже — не они в первую очередь.

Не совершайте стандартной ошибки, полагая, что ученым чужды мирские интересы — политические, экономические… А также и мирские пристрастия, симпатии и антипатии. Так вот… Меня побудила примкнуть к возникавшему течению восточной ориентации не пушкинская сказка, разумеется, и даже не выводы и прогнозы евразийцев, но в первую очередь — понимание самой простой истины: всякое движение нуждается, чтобы стать по-настоящему влиятельным и сильным, вовсе не только в двигателе и в запасе энергии. Во всяком организме, будь он естественным или искусственно созданным, должно иметься некоторое количество деталей, играющих в нем разные роли, — иначе он не будет работать. В автомобиле, например, есть мотор — силовая установка. Без нее машина — железный лом. Но даже обладая самым прекрасным мотором, машина не сможет нормально работать, если у нее не будет тормозов. То есть при каждой силе обязана состоять и антисила; трогаясь и набирая