Имелись различия и в процессуальных вопросах. Существовала в Древней Руси процедура нахождения вора по цепочке добросовестных приобретателей – так называемый «свод». Если речь шла об украденной вещи, то свод кончался на том, кто не мог указать продавца, у которого вещь была куплена. Законодатель вполне допускал, что последний в цепочке может и не быть вором. Но искупить пропажу истцу предлагалось именно за счет этого несчастного. Виновник в краже челяди должен был разыскиваться сходным образом. Но был любопытный и весьма показательный нюанс: в отличие от украденной козы украденный мог и сам показать на того, кто его украл. Об этом законодатель заявляет без тени смущения: «…пусть идет до последнего свода, потому что он не скот, нельзя ему говорить: “Не знаю, у кого я куплен”, но идти по показаниям челядина до конца»[137].

Целый блок норм посвящен укрывательству беглого холопа, сбежавшего от хозяина или набедокурившего. Причем сама жизнь, видимо, давала обильный материал для описания разного рода казусов. Человек, давший беглому холопу хлеба и указавший ему путь, наказывался весьма существенным штрафом, который был равен штрафу за его убийство, что еще раз показывает, что ответственность за убийство холопа имела именно имущественный характер (т. е. для законодателя не было разницы, по какой причине хозяин не может больше располагать своим холопом: из-за его убийства или из-за бегства). При этом за поимку холопа полагалось вознаграждение размером в одну гривну. Но, предположим, человек дал приют холопу, а потом стал уверять, что холоп был им пойман, но затем бежал. В таком случае Русская правда предлагала поистине соломоново решение: человек получал гривну награды за поимку холопа, но и платил штраф, полагающийся в случае помощи холопу. Таким образом, конечно, появлялась теоретическая возможность для настоящего укрывателя скостить немного штраф. Но зато судья исходил из презумпции истинности слов подозреваемого, а судил строго по наличным фактам.

Современный гуманистически настроенный человек не может не сочувствовать тем добрым людям, которые помогали бежать несчастным холопам. Однако нужно понимать, что в тех обществах, где существует рабовладение, обычно не только право, но и этика ставятся на службу существующей системе социальных отношений. Формируется представление о том, что помогать рабу сбежать от хозяина – это не только противоправное, но и аморальное дело. В связи с этим можно вспомнить бессмертный роман американского писателя Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна», в котором главный герой путешествует по реке Миссисипи с беглым рабом Джимом. Они встречаются на острове и между ними происходит весьма показательный диалог:

– А ты как попал сюда, Джим, зачем тебя принесло?

Он замялся и, должно быть, около минуты молчал; потом сказал:

– Может, лучше не говорить…

– Почему, Джим?

– Мало ли почему… Только ты про меня никому не говори. Ведь не скажешь, Гек?

– Провалиться мне, если скажу!

– Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я… я убежал.

– Джим!

– Смотри же, ты обещал не выдавать, – сам знаешь, что обещал, Гек!

– Да уж ладно. Обещал не выдавать – и не выдам. Честное индейское, не выдам! Пусть все меня назовут подлым аболиционистом, пускай презирают за это – наплевать[138].

Важно, что не только Геку (человеку свободному и менее всего скованному общественными условностями), но и самому беглому рабу негру Джиму требуется некоторое моральное оправдание совершённого поступка. Он объясняет Геку, что решил сбежать потому, что хозяйка, мисс Уотсон, вознамерилась продать его на юг, в Орлеан, хотя обещала этого никогда не делать.

Гек преступил и закон, и моральные нормы. Но Марк Твен, понятно, далек от того, чтобы осуждать поступок своего персонажа, ибо сам он принадлежал к иной мировоззренческой культуре, для которой рабство было злом. При том что и последовательные сторонники рабства, и последовательные его противники существовали в рамках одного североамериканского общества.

Такая двойственность норм в рамках одного общества – не редкость. Так, в современной России существует весьма двойственное отношение к тому, чтобы сообщать представителям органов правопорядка о правонарушении, которому мы стали свидетелями. С одной стороны, на формально-логическом уровне многие понимают, что сообщить о преступлении – это не только правовой, но и моральный долг человека. С другой – сохраняется традиционное отношение к доносительству как к морально неприемлемому поступку. Эти максимы часто вступают в конфликт. Этот конфликт может происходить не только на межгрупповом или межличностном уровне, но может выливаться и во внутреннее смятение человека. Соперничество этих норм напрямую зависит от уровня доверия человека к государству и социальным институтам, функционирование которых направлено на обеспечение правопорядка. Многочисленные исследования показывают, что в России уровень доверия к государству невелик. Недоверие к государству как к внешне довлеющей силе обусловлено исторически. И до тех пор, пока ситуация в этом отношении не изменится, ожидать подвижек в нормативной практике не приходится. Получается замкнутый круг: государство, действующее в условиях недостатка общественного доверия, вынуждено прибегать к весьма непопулярным и грубым мерам общественного контроля. А это, в свою очередь, еще сильнее подрывает доверие.

Изучением причин преступного поведения занимается наука криминология, которую не следует путать с криминалистикой. Криминалистика – это наука об отпечатках пальцев, идентификации почерков, «пото-жировых следах» и о всяком таком, что увлекает нас в детективной литературе. А криминалистику, в сущности, можно рассматривать как раздел социологии и философской антропологии, направленный на изучение причин (прежде всего общественных), заставляющих людей совершать преступления.

Философов, занимавшихся осмыслением социальных феноменов, проблема причины преступлений занимала всегда. Со времен античности философы (Платон, Аристотель) выделяли личные качества человека и внешние обстоятельства, толкающие на совершение преступления. В числе личных качеств, как правило, назывались «страсти»: гнев, ревность, сластолюбие. Впрочем, уже древним было очевидно, что одинаковые эмоции (тот же гнев) совершенно по-разному действуют на людей: одного они толкают на совершение преступления, а другого нет. Наиболее оригинальной мыслью, порожденной античной философией, была идея о том, что в основе преступного поведения – невежество. То есть человек ведет себя плохо, если не знает о благе. Мысль кажется весьма парадоксальной на первый взгляд. Разве можно допустить, что бо́льшая часть воров не знают, что воровать нехорошо, и поэтому воруют? Предполагать такое было бы наивно. Но дело в том, что для постсократической традиции было свойственно весьма специфическое представление об объеме понятий «знание» и «благо». Вор, конечно, осведомлен, что за воровство существует уголовное наказание, но не владеет высшим знанием о том, что благо не связано с владением материальным имуществом (как учили, например,