не знаю, – поджала губы Анна Степановна. – Я-то с экономкой за домом смотреть осталась, а он уехал. Вроде как далеко уехал, по европам катался. Лет через пять только вернулся в столицу, да и то на Черную речку носу не показывал. Оно и понятно – что ему там делать? А меж нами тогда и не было ничего, я как раз первого мужа схоронила. Так что не спрашивайте меня про дела его: что знала, давно вашему брату рассказала, полиции то бишь. Знаю лишь, что в долгах увяз, поистрепался, горькую пить начал… А когда особняк на Адмиралтейской отобрали, пришлось Сергею Андреевичу на Черную речку перебираться. Тут я его и утешила, уж как смогла. В церкви мы не венчались, но сынка, Сереженьку, любил он безумно. Души не чаял! Письма государю-императору все писал, чтоб Сереженьке фамилию свою дать. Больше-то, кроме фамилии, у Сергея Андреевича и не осталось ничего. Не пригодилась Сереженьке фамилия. И пятнадцати годков не исполнилось, как от чахотки сгорел. Уж я-то как плакала по сыночку нашему, а Сергей Андреевич и того больше… И пил не переставая, и себя не берег. Сороковин еще не справили, как он Богу душу отдал.

Анна Степановна хоть и делала значительные остановки в своей речи, говорила ровно, размеренно. С горем своим она уже успела смириться как будто.

Господин Воробьев, подобно Саше, слушал ее настороженно и хмуро. Не доверял. Продолжал задавать вопросы:

– С Аллой Соболевой вы тогда же, на кладбище увиделись? Или раньше?

– Это с Розой-то? Я и не знала, что она Аллой крестилась… Да, на кладбище, когда сына хоронила. Мы с Сергеем Андреевичем в церкву-то нечасто ходили, Бог простит, а тут… издали, видать, она нас заметила. Я-то думала стороной станет обходить после всего, но нет. Сама подошла Роза, свечку поставила Сереженьке. Сергей Андреевич потом все на плече у нее рыдал, прощения просил… уж не знаю, за что. Я не особливо слушала, не до того мне было. Но что-то ей Сергей Андреевич тогда сказал такое, что Роза вдруг сама не своя стала. Аж побледнела вся и едва наземь не осела. А вскорости и ушла.

– И вы не спрашивали после, что Сергей Андреевич такого сказал? – уточнил господин Воробьев.

– Нет. Не надо оно мне, в дела их старые лезть.

– Но с Аллой Соболевой вы ведь наверняка еще виделись? – напирал Воробьев.

– Виделись… – неопределенно ответила женщина. Еще раз посмотрела на Сашу и молвила: – прежде-то я храма сторонилась, а после Сереженьки невмоготу мне стало. Вот и ходила туда одна почти что каждый день. Роза-то меня сторонилась, в сторону все смотрела, будто не видит – а я ее отлично видела! Когда одну, а когда и с вами.

– Матушка ходила в храм без меня? – удивилась Саша.

– Бывало, – подтвердила Анна Степановна. – То у ступеней стоит да высматривает кого, а то в самом храме на двери поглядывает. Может, вас ждала, а может, еще кого-то – не видела, а врать не хочу. А однажды и вовсе странное было… служба уж кончилась, прихожане разошлись все, а я свечки зажигала тихонько. Вот и увидала краем глаза, как Роза с батюшкой беседует о чем-то. Не исповедуется, не совета просит – а сняла с пальца перстенек да ему всучить пытается. Батюшка не взял, конечно. Да тут Роза и меня увидала и сама затихла. По сей день не знаю, что там было.

Кто такой С. Штраубе Анна Степановна не знала. И почему адрес ее лавки оказался записан в тетрадке Сашиной матушки она тоже отказывалась объяснять. Мол, знать ничего не знаю. И тем только больше насторожила в отношении себя и Сашу, и господина Воробьева. Что-то она недоговаривала, определенно.

И Саша, порядком расстроившись, покинула лавку первой, хотела осмотреться и пройтись до парадного входа. Вдруг окажется, что загадочный Штраубе – жилец сего дома, и записан в тетрадке именно его адрес, никакого отношения к Анне Степановне не имеющий? Странное это было бы совпадение, и все же…

Однако выяснить Саше ничего не удалось. Дом был бедняцкий, фамилий жильцов рядом с номерами квартир здесь не писали. Да и квартир, по всему видно, что много – маленькие тесные комнатушки. Саша даже смутно догадывалась, что владелец и сам своих жильцов не очень-то хорошо знал. А потому, оглядевшись на первом этаже, отступила.

– Завтра выпрошу у Степана Егоровича подмогу и обещаю вам, что каждую комнатушку обойду. Если проживает здесь этот Штраубе – найдем, – горячо заверил ее господин Воробьев, когда Саша вышла на улицу.

В руках он держал рыжий глиняный горшок с деревцем, верхушка которого выступала над его головой, а кожистые овальные листья-лопухи закрывали обзор и норовили сдвинуть с носа очки.

Горшок, очевидно, был тяжелым: Кирилл Андреевич перекладывал его то на левое, то на правое плечо, а лицо его раскраснелось от натуги.

Саша и о Штраубе позабыла, теряясь в догадках, зачем ему понадобилось дерево. Но тут Кирилл Андреевич огорошил еще больше: попытался всучить дерево ей.

– Это вам, Александра Васильевна… ох, что это я?!… – Он опомнился и забрал горшок обратно. – Тяжелый очень, позвольте, до экипажа донесу… Я сперва думал хризантемы подарить, они тоже, знаете ли, стоят в вазе долго и радуют взор. Но после понял, что хризантемы все-таки завянут, а деревце нет. Это фикус каучуковый, уход за ним нужен минимальный, а любую комнату украсит. Вам нравится?

– Да… наверное… Право, Кирилл Андреевич, это совершенно ни к чему…

Саше казалось, что это ей снится, настолько нелепо все выглядело. И уж точно она не могла сообразить, нравится ей происходящее или нет. Саше даже цветов никогда не дарили, не то что деревьев. И куда она его поставит? И что скажет Денис? Да Денис, возможно, и не заметит, а Юлия точно оставит едкое замечание да не одно… А впрочем, какое ей дело до того, что скажут Юлия и Денис?

Деревце это и сам жест, кажется, были очень даже милыми.

Кирилл Андреевич уже водрузил горшок на деревянное сидение полицейского экипажа, и Саша, сев рядом, осторожно коснулась гладкого, почти блестящего листа. Несмело улыбнулась. У них дома, конечно, стояли кадки с фикусами разных видов – и в гостиной, и в классной, и на лестницах. Но этот все-таки был красивее.

– Так вам нравится, или стоило подарить хризантемы? Или, может, розы?

Улыбка Саши тотчас потускнела:

– Нет, только не розы, – невольно молвила она.

– Не любите розы?

– Розы слишком любила мама, а я… я совсем не такая, как