Шрифт:
Закладка:
Обвинив Талицкого и Савина в государственных преступлениях, а одновременно с этим и в ереси, власти приняли решение произвести казнь через сожжение. По всей видимости, это решение (как и обвинение в ереси) было утверждено на Церковном соборе, который был собран по инициативе царя специально для рассмотрения дела Талицкого в конце мая 1701 г.[524] Но прежде чем привести приговор в исполнение, лучшие проповедники России, такие как Стефан Яворский и Димитрий Туптало (в будущем митрополит Ростовский), подолгу беседовали с Талицким, пытаясь разубедить его в еретических взглядах, но все тщетно![525]
Интерес к делу Талицкого во всем обществе был огромен. Важно понимать, что главный обвиняемый был известным в самых разных кругах человеком. Книгописца знали многие жители Москвы лично и давно. Знали его как человека, обладавшего глубокой эрудицией, с которым можно обсудить богословские вопросы, имевшие отношение к различным сторонам духовной жизни[526]. Он издавна руководил артелью писцов, которые на высоком уровне готовили рукописные книги на заказ и на продажу. Среди заказчиков и покупателей Талицкого были и архиереи, и царедворцы, и крупные московские купцы[527]. Книги его мастерской можно обнаружить в различных собраниях[528]. Когда Талицкого разыскивали по всей России, архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий (Любимов) вспомнил, что видел книгу «Зерцало Великое» его письма («строения <…> Гришки Талицкова») у присланного к нему из Преображенского приказа закованного в кандалы бывшего певчего царевны Софьи, старца московского Донского монастыря Иоасафа Подвинского, которого везли в Соловецкий монастырь. Рукопись эта была настолько хороша («писано де самым добрым писмом и уборством»), что архиепископ Афанасий, прекрасно разбиравшийся в рукописных книгах, заподозрил, не стащил ли ее бывший певчий из «великого государя чертогов»[529]. Не исключено, что Талицкий был одним из самых известных частных московских книгописцев.
Теперь, когда Талицкого и Савина уже вывели для казни на Красную площадь перед толпой народа и под ними зажгли огонь, власти не теряли надежды привести их к публичному покаянию – прямо здесь, на Красной площади, на виду у многотысячной толпы. Такое публичное раскаяние могло бы произвести должный идеологический эффект и приостановить стремительный рост популярности Талицкого (а значит, и его крайне опасных для власти идей)[530]. Достижению этой цели власти придавали огромное значение. Подбором людей, которых следовало послать к книгописцу для увещевания, занимался сам Петр I. Например, 15 ноября 1701 г. увещевать Талицкого вместе с каким-то преображенским священником ходил близкий к царю комнатный стольник Федор Федорович Плещеев[531]. Видимо, разговор с человеком, которого «коптили» на медленном огне, настолько его потряс, что на следующий день он заболел «огневою» (то есть горячкой)[532], а в ночь с 22 на 23 ноября 1701 г. умер[533].
В делах Преображенского приказа сохранилось уникальное свидетельство одного очевидца, который 15 ноября 1701 г. был на Красной площади и видел, как Ф. Ф. Плещеев увещевал мучимого огнем Талицкого. Этим очевидцем был приказчик стольника князя Юрия Яковлевича Хилкова – Родион Семенов, который спустя полтора года донес на своего господина, объединив в своем извете все известные ему случаи нелояльного поведения Хилкова. Вспомнил он и то, как его помещик отреагировал на рассказ о казни Талицкого. Его свидетельство настолько уникально, а вместе с тем достоверно, что заслуживает быть приведенным полностью и без изменений, в том виде, в каком оно запечатлено в протоколе допроса Родиона Семенова:
В прошлом году, как по указу великого государя казнили на Москве на [Красной] площеди вора Гришку Талицкого, и в то де число он, Родион, ходил по приказу помещика своего, князь Юрья Хилкова, с московского ево двора, что меж Никицкой и Тверской, в город к Москворецким воротам для покупки свежей рыбы на ево, помещиков, росход с повором со Ефимом Коршуном. И, купя де тое рыбу, принес он, Родион, к нему, князь Юрью, на двор в хоромы и положил перед него. И повар де Ефим Коршун стал тое рыбу перед ним, князь Юрьем, розбирать. И он, князь Юрья, ему, Родиону, стал говорить: «Что де, ты видел ли Талицкого? И хто де к нему ходит?» И он де, Родион, сказал ему, князь Юрью, что Талицкого он видел, и как под него куриво подпустили, он, Родион, видел же. А ходит де к нему преображенской священник да Федор Федоров сын Плещеев. И он де, князь Юрья, ему, Родиону, говорил такие слова: «Знают де, кому и приказать, что с ним, Гришкою Талицком, говорить». И он де, Родион, ему, князь Юрью, против тех ево слов молвил: «Ходят де к нему, Гришке, по указу великого государя, и великий государь, знаючи их, посылает». И он де, князь Юрья, молвил ему, Родиону, такое слово: «Бог де ведает, что делаетца! Я де не чаю, кому с ним, Гришкою, какие слова говорить и о чем ево спрашивать: он де, Гришка, человек разумной»[534].
В словах Хилкова чувствуется интерес к делу Талицкого (кого к нему послали сегодня? Удастся ли этим увещевателям его переубедить?), сочувствие и уважение к нему (как им, этим людям, которых посылают для его увещевания, с ним говорить? Какими словами? Он сильно выше их – и по своим знаниям, и по силе духа). И пусть князь Хилков не сознался в этих словах (сознаться в них значило погубить себя), у нас есть и другие свидетельства в пользу того, что люди его круга относились к Талицкому с большим сочувствием и уважением. Князь Б. И. Куракин в автобиографии назвал его «славным противником к имени царского величества», написавшим «великие книги против его величества»[535]. Значит, Куракин тоже знал о содержании учения Талицкого и, кажется, относился к нему с большим уважением. Если таково было отношение к книгописцу и его делу у царедворцев, какой же интерес и сочувствие вызывала его личность в церковных кругах, у приказных людей, среди простого московского люда? Мы можем представить, что разговоры, подобные тем, что запечатлены в показании Родиона Семенова, велись во многих московских домах, монастырских кельях, торговых
