боярин Хованский, принимая Талицкого в своих палатах на Никольской улице, сокрушался о своей будущей вечной участи такими словами:

Бог де дал было мне венец, да я потерял: имали де меня в Преображенское, и на Генералном дворе Микита Зотов ставил меня в митрополиты, и дали де мне для отречения столбец, и по тому де писму я отрицался, а во отречении спрашивали вместо «веруешь ли?» – «пьешь ли?». И тем де своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил. Лутче де было мне мучение – венец принять, нежели было такое отречение чинить[488].

Послушно сбривший бороду Хованский был привлечен царем и к участию во Всешутейшем соборе. И опять боярин не нашел в себе силы пойти по стопам Виленских мучеников и воспротивиться нечестивым порядкам, заведенным при дворе. В августе 1700 г., когда Талицкий, уже сам находясь под следствием в Преображенском, был вынужден под пытками раскрыть весь круг своих единомышленников, привлекли к допросу и боярина Хованского. Он тут же повинился во всех пересказанных выше словах: «Те де слова он, князь Иван, ему, Гришке, говорил для того, что он, Гришка, ево, князь Ивана, словами своими обольстил». Но затем, в застенке и на очной ставке с Талицким, Хованский отрекся от своих первых показаний, настаивая на том, что тот его «поклепал напрасно». Однако книгописец был настойчив: «Он, Гришка, на него, князь Ивана <…> не поклепал и говорил на него, князь Ивана, точно: [те слова] от него, князь Ивана, слышал». И. И. Хованский умер под караулом во время следствия[489].

Но, несомненно, были люди, которые в своей воле к сопротивлению были более решительны, чем боярин Хованский. Об одном таком решительном поступке мы узнаём из записок Желябужского[490]:

И по указу государеву изо всех городов велено быть воеводам к Москве к смотру, также которые были в посылках, декабря к 1‐му числу [1704 г.], и о том в городы посланы грамоты. И всех воевод и посылных людей изволил смотреть сам государь в Преображенском на Генералском дворе, а кликали их по одному имени, кликал розрядной дьяк Федор Замятнин, а государь изволил смотреть по тетрати и ставить крыжи над именами. Иван Данилов сын Наумов на смотре бит батоги нещадно за то, что у него борада и ус не выбреты. И после смотру им, воеводам, была скаска, чтоб у них впредь бород и усов не было, а у кого будет, и тем будет гнев. А с Москвы им без указу ездить не велено[491].

Стольник Иван Данилович Наумов, в конце февраля 1704 г. определенный к делам в Ингерманландской канцелярии, был безусловно решительным и мужественным человеком. Возможно, его борода была когда-то уже отрезана Петром I, но он отрастил себе новую и не пожелал с ней расстаться, когда был вызван на государев смотр в Преображенское. Из дневных записок Желябужского мы узнаём, что смотр был назначен на 1 декабря 1704 г. Действительно, именно в эти дни, в начале декабря, государь отправился в Москву из-под Нарвы. Вернулся он 19 декабря 1704 г.[492] Иными словами, Наумов имел достаточно времени, чтобы подготовиться к смотру и сбрить бороду (как это сделал боярин Хованский в начале 1700 г.). Значит, приезд на смотр с бородой был сознательным жестом, демонстрацией несогласия с действиями государя. В боярском списке 1705 г. напротив имени стольника И. Д. Наумова фигурирует запись: «По государеву смотру написан под крестом, оставлен в Ынгермоланской канцелярии»[493]. Но в том же 1705 г. стольник Наумов отошел в мир иной: в боярском списке была оставлена новая запись: «Умре»[494]. Была ли смерть этого стольника в 1705 г. как-то связана с тем эмоциональным потрясением, которое он, несомненно, перенес во время публичной порки за брадоношение, вряд ли удастся точно установить. Но резкие действия Петра I в отношении Наумова, так же как и его устное распоряжение о том, чтобы впредь никто небритым являться на смотр не дерзал под угрозой царского гнева, свидетельствующее о высшей степени раздражения государя, позволяют считать, что таких смельчаков, каким был Наумов, все же было немало.

Эти два случая хорошо показывают, как непросто было сопротивляться воле Петра людям из его ближайшего окружения. Конечно, подобные мучения испытывал далеко не каждый царедворец. Как мы уже знаем, в придворной среде никогда не было согласия в отношении брадобрития, а в эпоху царя Федора Алексеевича и царевны Софьи брадобритие и вовсе считалось нормальным явлением (см. п. 14 в этой книге). Но, несомненно, среди царедворцев имелось немало и таких, которые, подобно боярину князю Хованскому, были глубоко убеждены в греховности брадобрития, а некоторые по-прежнему считали, что это вопрос «духовный», а значит, здесь следует сохранять послушание Церкви. Большинство из них было вынуждено вопреки убеждениям подчиниться, как это сделал князь Хованский. Британский дипломат Чарлз Уитворт, имевший возможность в начале 1705 г. оценить результаты действий Петра, сообщал в Лондон: «Во всем городе, сколько я вижу, все значительные лица показываются не иначе, как в немецком платье. Самое трудное было убедить их сбрить длинные бороды, которые у большей части дворянства были обриты в присутствии царя, чем отнята была возможность к сопротивлению»[495]. Уитворт открывает новую грань царского брадобрития: лишая царедворцев бород собственной рукой, царь «отнимал у них возможность к сопротивлению». Действительно, в ситуации, когда сам государь отрезает у тебя бороду, сопротивляться было невозможно, а продолжение брадоношения означало бы демонстрацию сопротивления царской власти (как в случае с Наумовым).

Отсутствие возможности открытого сопротивления принуждало приближенных к Петру I людей искать другие способы выхода из того сложнейшего экзистенциального тупика, в котором они оказались. Английский инженер Джон Перри, с 1698 г. находившийся на русской службе, а в начале 1702 г. отправленный для наблюдения за строительством кораблей в Воронеж, видел собственными глазами, как русские бородачи-плотники, в феврале 1703 г. ожидавшие приезда на верфь государя, были вынуждены расстаться со своими длинными бородами:

Около этого времени царь приехал в Воронеж, где я тогда находился на службе, и многие из моих работников, носившие всю свою жизнь бороды, были обязаны расстаться с ними; в том числе один из первых, которого я встретил возвращающимся от цирюльника, был старый русский плотник, бывший со мною в Камышинке, отлично работавший топором, и которого я всегда особенно любил. Я слегка пошутил над ним по этому случаю, уверяя его, что он стал молодым человеком, и спрашивал его, что он сделал со своей бородой? На