Пробыла она там недолго, афганский лидер Бабрак Кармаль вскоре выпустил ее на волю, но это семье не понравилось — жить на воле оказалось очень опасно.

Люди, завидя семью Амина на улице, немедленно останавливались, начинали кричать громко и зло, кое-кто даже хватался за камни, и вдова Амина попросила, чтобы семью вновь вернули в тюрьму — там лучше, спокойнее и даже сытнее.

Вот здесь-то Абдула и увидел дочь Амина — рослую, с быстрыми темными глазами и ярким ртом. Девушка приглянулась ему, и после второй встречи он спросил в упор:

— Пойдешь за меня замуж?

Девушка окинула его взглядом с головы до ног, оценила — Абдула тоже нравился ей, и затягивать с ответом не стала.

— Пойду, — сказала она.

Но дальше этого разговора дело не продвинулось: ситуация была засечена теми, кто обязан следить за нравственностью в войсках, и на следующий же после объяснения с возлюбленной Абдула был отправлен в Ташкент в распоряжение республиканского военкомата, — афганский период жизни для него закончился.

Капитан Логинов побывал во многих передрягах, был награжден несколькими боевыми орденами, преподавал в Военно-дипломатической академии, стал доктором наук, в звании полковника ушел в отставку. Некоторое время работал в аэропорту Шереметьево, сейчас уже решил отдохнуть — получает пенсию, живет в свое удовольствие…

Абубакара Мамедовича Муслимова также недавно не стало. Шумный, очень подвижной, всегда улыбающийся, под завязку начиненный анекдотами, — иногда казалось, что он сам их и сочиняет; приезжая в Москву, Мамедыч обязательно собирал ребят-афганцев и вел их обедать в ресторан "Баку", где угощал вкусными винами, привезенными из Азербайджана, и различными рыбными деликатесами, которые в Москве не числятся ни в одном ресторанном меню.

Обеды с ним, как и веселое общение, всем запоминалось надолго, — Горохов несколько раз бывал на этих шумных встречах, помнит их в деталях и будет помнить еще очень долго. Боевой офицер-переводчик Муслимов был человеком-праздником и таким остался в памяти всех, кто его знал.

Вадим Крохин, который работал с Гороховым в Афганистане, в пору ельцинского безвременья и московского беспредела покинул столицу и вместе с женой и ребенком переехал в Крым, довольно быстро освоился там, обзавелся хозяйством и о Москве почти не вспоминает.

Горохов несколько раз собирался съездить к нему, подышать целебным воздухом, искупаться в море и, немного придя в себя, вернуться назад, но из этого так ничего не получилось: все время что-нибудь возникало в Москве, ложилось тяжелым грузом на плечи, заставляло горбиться, и — всем известно — пока не сбросишь этот груз с себя, никуда не уедешь.

Но стоило только стряхнуть с хребта досадный горб, как рождалась новая забота — и опять с Крымом ничего не получалось. Внутри возникало какое-то горькое скорбное чувство — это что же оказывается: мы сами себе в этой жизни не принадлежим?

Получалось, что так. Но это очищающее чувство было, как правило, недолгим, его сминали заботы, которые наваливались на Горохова кучно, — даже дыхание некогда было перевести, внутри все было сплющено, сдавлено, изредка в ушах возникал стук сердца и тут же пропадал… Годы девяностые были трудными, неуемными, наполненными никчемными героями, зло переливало через край, на журналистов нападали, их убивали, хотя раньше такого никогда не было, но, видать, с новыми временами пришли новые правила жизни, убить журналиста для определенного круга людей стало делом доблести, и они брались за исполнение очень охотно.

Мир, кажется, перевернулся. В переустройство его включились и афганцы… В работе этой непростой и, как потом оказалось, такой же кровавой, что и сама война, Горохов не захотел принимать участие, пристроился к одной частной, не шибко богатой газете и тихо поплыл в старость.

В собственную старость… В этом плавании он сейчас и находится.

Огромная кавказская кепка, подаренная ему Муслимовым, сохранилась до сих пор — украшает домашний кабинет Горохова, она такая большая, что занимает половину стены, успешно соперничая с книгами. Настоящее произведение пошивочного искусства. Жаль только, что в этом "произведении" нельзя выйти на улицу и продемонстрировать красоту драпа, который когда-то, в советскую пору, выпускали специально для головных уборов, очень жаль…

ЁКАЛЕМЕНЭ ПО-ГИНДУКУШСКИ

Лейтенант медицинской службы Эдуард Романюк всегда обостренно переживал за бойцов, угодивших в походе на противопехотную мину. А такое случалось довольно часто. Увы!

Противопехотки попадались в основном китайские, очень вредные, по внешнему виду они напоминали камни-голыши — овальные, скошенные на одну сторону, неровные по толщине, многоугольные, не имеющие ни одного повторяющегося угла, — в общем, самых разных форм.

Человек, не знающий, как выглядят китайские противопехотки, как они обманчивы, мог просто не заметить их на земле — валяется мусор, невзрачный камешек, ну и пусть себе валяется… Такое незнание кончалось обычно взрывом под башмаком, оторванной ногой, а то и вовсе смертью бойца.

Даже если попадалась совсем крохотная мина, — не мина, а минка, она все равно отрывала у бойца пятку, все равно приносила большую боль и беду и делала человека инвалидом… На всю оставшуюся жизнь. А жизнь-то еще не прожита. Как в ней бойцу вести себя, как быть без ноги, изувеченным донельзя, как жить, подмятым своим ранением? Этого никто не знал. Романюк тоже не мог ответить на этот вопрос.

После окончания института в Черновцах Эдуарду Романюку дали побыть на гражданке, дома, очень немного — скоро к порогу подгребся посыльный из военкомата, как оказалось, молодой цыган, решивший отколоться от табора и вести самостоятельную жизнь.

На память бывший кочевник доставил Романюку две бумажки — повестки в военкомат. Одна бумажка — обычная повестка, какую Эдуард получал даже в институте, в пору учебы, вторая — "утяжеленная", с довеском: не просто явиться к военкому, чтобы, лихо щелкнув баретками, представиться, а прибыть с зубной щеткой, банкой сапожной ваксы, бритвенным прибором, помазком, куском мыла, парой носовых платков и запасом еды на два хороших обеда… Это называется "явиться с вещами".

Что означало "с вещами", было понятно без всяких объяснений: Романюку предстояло ехать на войну, в Афганистан, где уже несколько лет грохотали взрывы и свистели осколки.

Отец Эдуарда Анатолий Макарович, увидев повестки, помрачнел — он хорошо знал, что такое война, вздохнул: чему бывать, того не миновать.

Попал Романюк не в сам Афганистан, а в подбрюшье его, в прихожую, — в госпиталь, расположенный в Ташкенте, занятый узкой специализацией "голова — шея". Самолеты ходили из Ташкента в Кабул и Кандагар, в Джелалабад и Баграм, в другие места, доставляли оттуда ребят с тяжелыми