так как они родились в Германии. А. Н. Бенуа в шутку обратился к ним с приветствием на немецком языке, и тогда его брат Л. Н. Бенуа громко, с крайним раздражением воскликнул: «Я запрещаю говорить в моем присутствии на этом поганом языке!» Дочь А. Н. Бенуа это возмутило:

Она вскочила, подошла к дяденьке и стала в истерике на него кричать ужасные слова. «Кровопийцы, мерзавцы, убийцы!.. – так и посыпались!.. – Мало вам пролитой крови? Бог вас накажет!!!» Несчастный Леонтий от такой неожиданности совсем оторопел… Насилу Атечку оттащили и увели в другую комнату, где с ней сделался форменный припадок. А вообще все менее выносима семейная атмосфера[239].

Война и пропаганда разливали в обществе ненависть, создавая почву для будущих социальных, этнических и политических конфликтов. Патриотическая пропаганда и действия военных властей, в основе которых лежала эксплуатация образов внешнего и внутреннего врага, способствовали распространению массовых фобий, не дававших воспринимать действительность рационально и порождавших абсурдные слухи, которые по мере ухудшения внутриполитической ситуации в стране стали переносить на представителей дома Романовых. Общая социально-экономическая ситуация обостряла застарелые этнические конфликты и превращала национальный вопрос в революционизирующий фактор.

«Русские гунны»: мародерство и насилие русской армии

Во все времена воины жестоко обращались с мирным населением, что можно рассматривать как побочный результат войны, экстремальной повседневности, делающей насилие нормой. Официальная пропаганда жестокости немцев становилась оправданием собственных эксцессов. При этом пропаганда плела запутанный клубок причинно-следственных связей, распутать который порой пытались сами солдаты в лазаретах или в плену. Случалось, что пленные спорили со своими конвоирами, кто первым начал проявлять необязательную жестокость. Немцам припоминали Калиш, Лувен, те в ответ вспоминали разгром германского посольства в Петербурге, русские солдаты отвечали, что разгром посольства стал ответной акцией на расправы немцев над русскими туристами в Германии, немецкие и австрийские пленные убеждали, что эти расправы начались в качестве ответных действий на разгром посольства. Следует признать, что патриотическая пропаганда по обе стороны фронта справилась со своей задачей – смогла запутать своих адресатов, внушив им мысль о вражеской жестокости и вместе с ней эмоцию ненависти к врагу. Тем самым проявленная на фронте жестокость русской армией к мирному населению может рассматриваться как патриотическая девиация и следствие военно-патриотической пропаганды.

В то время как официальная пропаганда создавала образ жестокого немца-варвара, по неофициальным информационным каналам в тыловые губернии проникали известия об ужасах, творившихся своими солдатами как на вражеских, так и на российских территориях. Солдаты приводили примеры мародерства русской армии, жестокого обращения с мирными жителями, в том числе с российскими подданными, что выходило за рамки норм поведения психически здорового человека мирного времени. Один из комбатантов писал в августе 1914 года в Москву:

Стали мы похожи на зверей: немытые, обросшие, грязные и жестокие, жестокие без конца: все грабится, сжигается. Мирные жители (преимущественно евреи) в ужасе покидают свои дома, оставляя все грабежу. Вчера казаки даже торы не пощадили и рвали ее на части. Безумие!

Большинство таких писем задерживалось военными цензорами, но какая-то часть передавалась через раненых, демобилизованных. Последние и сами рассказывали правду о том, что творится на фронте. Раненые офицеры в поездах говорили, что зверство к противнику – обычное дело на войне, одинаково характерное для русских и немцев[240]. В итоге довольно скоро сложилось две картины войны – официальная и «народная», – которые вступали в противоречие друг с другом и дискредитировали власть в глазах обывателей. При этом дискредитации подвергался и создаваемый пропагандой образ русского воина. Происходившее на фронте имело мало общего с патриотическими картинами, которые описывались в газетах, восхвалявших русское воинство как бодрое, полное желания идти в атаку.

Несоответствие газетных сообщений действительности часто фигурировало в частных письмах. Сын сельского священника писал из Петрограда отцу в Тверскую губернию, передавая столичные разговоры в ноябре 1914 года: «Пишут, что немцы грабят; наши же офицеры рассказывают, как приходится стрелять в своих же мародеров». Несмотря на запреты, мародерство было массовым явлением, офицеры часто закрывали на него глаза, а то и сами проводили «реквизиции». Тому было вполне понятное оправдание: «Не мы, так немцы возьмут. На то и война, чтобы брать». Психология фронтовой повседневности разрушала те нравственные барьеры, социальные нормы, которые существовали в мирной жизни. Если уж комбатант находил моральное оправдание тому, что солдаты ежедневно убивали себе подобных, то грабеж воспринимался вполне легитимным и даже необходимым в условиях военного времени явлением. «Сегодня убиваем мы, завтра убивают нас. В этом нет и не может быть ни принципов, ни морали, ни цели, ни границ… Мы – солдаты. Технические исполнители», – вспоминал монологи своих сослуживцев И. Зырянов. О подобных признаниях русских солдат писала в своем дневнике в июле 1915 года семнадцатилетняя гимназистка Н. Миротворская, замечая: «Сколько смут могут посеять в народе такие разговоры»[241].

Любопытны свидетельства медсестры и жены врача Х. Д. Семиной, вспоминавшей, что они, когда отступали из Сарыкамыша, надеясь вернуться, прятали под пол продукты не от турок, а от своих: «Свои-то уж, наверное, разграбят дочиста»[242]. Когда позднее возвращалась на поезде в город, где недавно шли бои, она из вагона наблюдала горы трупов, с вывернутыми карманами, расстегнутыми штанами, босых и без верхней одежды. Семина предположила, что это дело рук турок, на что сидевший рядом чиновник возразил: «Ну, я это не думаю!.. Вернее всего, это дело рук наших солдат и казаков! Это наши занимались мародерством». В одном из писем с войны рассказывалось:

Я видел одного русского солдата, который занимался тем, что после битвы добивал раненых своих и австрийских и отбирал у них деньги и ценности… Когда его застал за этим делом другой солдат, он бросился на него, чтобы уничтожить единственного свидетеля[243].

Мотивы такого поведения были различны: это и бедственное положение солдат, корыстный интерес «нажиться на войне», и, вероятно, психические сдвиги, которые случались с людьми, попавшими в экстремальные условия. Рост психических заболеваний фиксировали и военные врачи, и сами солдаты. Даже если человек и не сходил с ума в буквальном смысле, его психологическое состояние было близко умопомешательству: «Дорогая Мама. Я если не сойду с ума так повешусь я не могу жить хуже как в тюрьме…» – писал домой в Херсон солдат 40-го пехотного запасного полка. «Кажется нам всем здесь, что мы уже мертвые души и ходим как угорелые от напряжения ума и сил. Частенько стало появляться душевно больных, да и не мудрено сойти с ума от такой жизни», – писал другой солдат домой в Самару