Шрифт:
Закладка:
«Сны… об одноглазом мальчике (мужчине)». Все переводы сходятся на том, что «одноглазый», заменивший, похоже, «варвара» во второй половине текста (причины этого, возможно, приводятся в утраченной части) – личность мужского рода. Но математика Штейнер не дает нам ответа, сам ли он видит сны или, наоборот, снится кому-то – хотя все известные переводы, кроме одного, делают его предметом чьих-то сновидений.
Еще один перевод не меньше чем в пяти традиционных версиях звучит одинаково: «Купец меняет четырехногие горшки на трехногие»; это считается пословицей, которую мы, не зная, для чего нужны такие горшки, не совсем понимаем.
Вариант Штейнер: «Купчиха больше не торгует трехногими горшками, только четырехногими».
Традиционный перевод: «Драконы летают в северных горах Эль-Хамона. Повелитель Драконов владеет югом, южными жрецами и детскими мячиками».
Штейнер: «Драконы летают в северных горах Элламона, но Повелитель Драконов пропал на юге среди южных жрецов и детских мячиков». Причастность Повелителя Драконов к детским мячикам озадачивает всех, от румынских монахов до самой Штейнер – об этом можно только догадываться.
Перевод заключительной части Кулхара, сделанный Штейнер, в целом совпадает с традиционными, хотя некоторые из ее «пятидесятипроцентных» толкований могут показаться сбивчивыми, а то и ложными:
«Зеркало из полированного металла (Штейнер предлагает также «живот» или «гениталии», не давая никаких комментариев) уничтожает [ «искажает» или «делает обратным»] всё, что я вижу перед собой и позади меня».
Что бы ни говорили критики, большинство поправок Штейнер делает текст более связным, чем в большинстве других переводов. Остаются, однако, проблемы наподобие пропавшего Повелителя Драконов или двойного меча. К некоторым замечаниям Штейнер (например, что «дитя-правитель Инелько» – это девочка) следует, вероятно, подходить столь же критически, как и к ее утверждению, что автор Кулхара – женщина. Можно даже снисходительно улыбнуться, вспомнив эксцентричные теории Сэмюела Батлера и Роберта Грейвса о женском авторстве Одиссеи.
Но, принимаем мы толкования Штейнер или, наоборот, отвергаем, древний пергамент со всеми его загадками и с тысячами возможных вариантов невольно волнует наше воображение. Если бы кто-то из писателей взялся за восстановление Кулхара, как отразились бы в его работе современность и древняя история?
Не станет ли подобная беллетристика лишь еще одним переводом, еще одним толкованием текста, еще одним слоем пергамента?
Как тут не вспомнить слова Леви-Стросса, что все версии мифа – как древние, так и современные – следует изучать совместно для получения полной картины и что фрейдисткий «эдипов комплекс» есть всего лишь современная версия мифа о Эдипе и должен рассматриваться как таковая. Можно, впрочем, вспомнить также книгу Деррида «О грамматологии», первая половина которой представляет собой сокрушительную критику ностальгии Леви-Стросса по «первобытному» в области антропологии.
Поставим вопрос ребром. Что выражают уравнения Штейнер: общее консервативное мнение, как бывает обычно со всеми работами по мифологии и лингвистике? Или радикальный индивидуализм – чем, согласно коллективному мнению, и является математическая наука, если не творчество в целом?
С Деррида тоже не всё так просто. Вспомним его положение, что базовая структура написанного текста – это не обозначающее обозначаемого, как в устной речи, а скорее обозначающее обозначающего, модель модели, образ образа, след бесконечно отсроченного значения.
Какую ценность имел бы писательский эксперимент, о котором мы говорили? Какой вид творчества стал бы зеркалом творчества самой Штейнер? Ответ на это придется отложить, поскольку такое произведение или цикл произведений, отражающие существующие версии Кулхарского текста, еще не написаны. Сам же Кулхарский текст, похоже, проходит через спектр восточных и западных языков как переводы переводов, старые и новые, но не имеющие первоисточника.
С. Л. Кермит
Январь 1981
Фрэнку Ромео
Ностальгия по прошлому, часто эклектичная вплоть до исторической неопределимости, представляет собой грань модернистской сентиментальности, сильно окрепшей за последние десятилетия. Утонченный вариант колониального менталитета творчески эксплуатирует «туземные» культуры, карикатурно упрощая их моральный аспект и пародируя их мудрость. Убедительного ответа на такой образ мыслей нет, но на утверждение, что поиск «иной формы цивилизации» отказывается подчиняться историческим фактам, ответ существует: он попросту не желает знать эти факты. Иные цивилизации потому и служат моделями, стимулирующими воображение, что о них ничего не известно. Они и модель, и тайна одновременно. Не следует также недооценивать такой поиск и объявлять его шарлатанством, поскольку он закрывает глаза на негуманные формы правления…
Модальность беллетристического повествования логически обусловлена: это процесс, в котором субъект беллетристического высказывания приобретает последовательность вследствие умозаключения, основанного на других последовательностях: референтивной, то есть нарративной, и текстуальной, то есть цитационной; обе они являются логическими посылками и потому считаются истинными.
Желание в языке
Ей было пятнадцать, и она летала.
Звали ее прин; она умела писать, но не знала, что бывают заглавные знаки.
Она кричала на тучи, сжимая коленями чешуйчатые бока. Под жилистыми крыльями проплыла еще одна горная вершина.
Дракон повернул клювастую голову, натянув сплетенные из лозы поводья. (Если лозы не сплести, они рвутся – прин, к счастью, убедилась в этом еще на земле.) Она смотрела вверх, на тучи, и вниз, на ручьи, на летящих домой гусей, на овец, переходящих по каменному склону с одного зеленого пятнышка на другое. Дракон дернул головой, показывая, что скоро достигнет предела своей высоты.
Внизу, в хижине, сидела злая старуха, писала что-то палкой в золе очага и бубнила себе под нос, вспоминая былые обиды. Старуха эта, двоюродная бабка прин, на драконе никогда не летала и не знала, что ее внучатая племянница летает на нем теперь. Много лет назад она приняла к себе в дом пьяного варвара, бродившего по рыночной площади, и он почти пять месяцев спал у ее очага. Когда он не спал и не напивался, они разговаривали, и гуляли вместе, и возвращались домой, не переставая говорить. Старуха – тогда молодая женщина – могла бы заверить прин, что разговоры эти были не менее чудесны, чем полет в небесах.
