Шрифт:
Закладка:
Я выпрямляюсь и протягиваю Кэт руку. Она одной рукой прижимает к себе куклу, вторую вкладывает в мою ладонь.
Медсестра открывает дверь, ведущую в длинный коридор, который разветвляется вправо и влево. Мы идем по тому ответвлению, что выводит нас к распахнутой двери и на солнечный свет.
Глава 21
Я слышала, что туберкулез издавна называют чахоткой, потому что человек, страдающий этой болезнью, медленно угасает, чахнет, и от него остаются только кожа да кости — живая душа, заключенная в усыхающее тело. Мало того, чахотка, живущая в легких больного, стремится поразить его близких через слюну, через дыхание, когда он кашляет. Те, кто могут себе позволить свежий воздух и уход в лечебнице, какое-то время живут с чахоткой; некоторые даже выздоравливают. Но тех, кто не имеет достаточных средств, болезнь почти всегда пожирает. В Ирландии, да и в нью-йоркских трущобах, я слишком часто наблюдала губительное воздействие нелеченого туберкулеза.
При виде Кэндис я понимаю, почему устаревшее название туберкулеза до сих пор в ходу. Она лежит на передвижном шезлонге на краю террасы — в тени, но почти у самого солнцепека. Бледная, осунувшаяся, костлявая. На фотографии Кэт у нее роскошные белокурые волосы с золотистым отливом, а теперь они тусклые и жидкие. Мы с Кэт подходим к ней ближе, и я замечаю в ее внешности следы былой красоты: лебединая шея, выразительно очерченные губы, как у фарфоровой куклы, глаза цвета сочной зеленой травы. Кэндис пытается приподняться на шезлонге, но снова падает в подушки и протягивает к Кэт руку. По ее щекам текут слезы.
— Девочка моя! — Голос у нее по-прежнему мелодичный. — Моя малышка! Ты приехала! Ты здесь.
Кэт стоит возле меня, на удалении от матери, и смотрит на женщину, что лежит в шезлонге. Мне неведомо, о чем она думает, но я уверена, что Кэт силится понять, как это усохшее полупрозрачное существо может быть ее матерью. Почему голосом, который она все еще помнит, к ней обращается скелет, укравший тело ее матери. Несмотря на наш с ней недавний разговор, Кэт не готова увидеть мать такой, какой та предстала ее взору. Да и какой ребенок был бы готов?
Я беру Кэт за руку, и мы вместе делаем шаг вперед. Снова останавливаемся.
— Кэт! — устало произносит Кэндис, не в силах держать на весу руку. — Это я, дорогая. Это я. Твоя мама.
Кэт поднимает на меня глаза, потом смотрит на мать. Кэндис чуть запрокидывает назад голову и разглядывает меня, словно только что заметила.
— Все будет хорошо, милая, — шепчу я девочке. — Помнишь, что я тебе говорила?
Кэт крепче стискивает мою ладонь, и мы делаем еще шаг к шезлонгу. Кэндис снова тянет к ней руку. Девочка уже совсем близко от матери, стоит сделать один шажок, и та прикоснется к ней. Но Кэт поворачивается и льнет ко мне. Кэндис вновь обращает взгляд на меня, и в ее красивых глазах читается глубокая печаль.
Я смотрю в ее глаза, полнящиеся материнской любовью, и говорю ей то же самое, что сказала Кэт:
— Все будет хорошо. Еще минутку.
Видимо, мои слова вселяют уверенность в Кэндис. Она опять опускает взгляд на дочь и, держа ладонь на животе, произносит наигранно спокойным тоном:
— Кэт, я так рада, что ты приехала. — Я отчетливо слышу неестественность в ее голосе. — Я очень по тебе скучала. Каждый день молила Бога о встрече с тобой. Прости, что мы так долго были в разлуке. Я… я не знала, где ты. Надеялась, что вот поправлюсь немного и поеду тебя искать. Но я… прости, что мне не удалось найти тебя раньше. Прости, Котенок.
И вот когда с губ Кэндис слетает это ласковое прозвище, которым она, вне сомнения, называла дочь много раз, я чувствую, как Кэт отпускает мои пальцы и чуть-чуть отодвигается от меня в сторону матери. Мне одновременно и радостно, и больно.
Кэндис замечает перемену в поведении дочери и опять устало вскидывает руку. На этот раз Кэт берет ее. Кэндис начинает притягивать дочь к себе.
Медсестра, которая привела нас во внутренний дворик и до сей минуты молча стояла рядом со мной, выступает вперед.
— Не надо так близко, миссис Хокинг. Мы же не хотим, чтобы малышка заразилась?
Не выпуская ладошки Кэт, Кэндис замирает. Их согнутые в локтях руки образуют треугольник, будто они приготовились состязаться в силе рук.
По лицу Кэндис катятся слезы.
— Если б можно было, я обняла бы тебя, Котенок. Если б это не было опасно, я прижала бы тебя к себе.
Кэт внезапно наклоняется и кладет голову на колени матери. Свободной рукой Кэндис гладит дочь по волосам. Они нашли способ воссоединиться.
Вторая медсестра приносит для меня стул, ставит его рядом с шезлонгом, и я с благодарностью сажусь. Наблюдаю за матерью с дочерью. Восхитительное зрелище. Но сердце щемит от страха. Долгое время никто ничего не говорит. Наконец Кэт поднимает голову, оборачивается ко мне, и я вижу, что она эмоционально истощена. Протягиваю к ней руку, она подходит ко мне, я усаживаю ее к себе на колени, но так, чтобы она могла, прислонившись к моей груди, держать мать за руку.
Кэндис смотрит на меня одновременно с облегчением и тоской во взоре.
— Мы с вами знакомы? — шепотом спрашивает она.
— Нет.
— Вас прислал Мартин? Он… он приедет?
Кэт, услышав имя отца, чуть напрягается у меня на коленях. Я ласково похлопываю ее по ноге. Это не ускользает от внимания Кэндис.
— Мартин не приедет.
— Простите, напомните, пожалуйста, как вас зовут?
— Софи.
Проходит несколько секунд.
— Как… почему… — Голос Кэндис обрывается. Конечно, она понимает, что в присутствии Кэт я не могу ответить на все ее вопросы. Я кивком заверяю ее, что готова дать необходимые объяснения.
И начинаю рассказывать о нашем путешествии на поезде: о том, какие пейзажи мелькали за окном, об остановке в Лос-Анджелесе, о высоких кактусах, которые мы увидели впервые. Веду свой рассказ оживленным беспечным тоном, сообщая этой женщине все, что могла бы поведать ей Кэт, если бы жизненные обстоятельства не превратили ее в замкнутого ребенка. Кэндис улыбается, слушая мои описания, но при этом нервно поглядывает на дочь. Естественно, ее настораживает, что
