Это он, Гловский, всадил нож в скрученное одеяло, будучи уверенным, что убивает Вадима. Пробраться в палату было для него плевым делом – вышел из своего ледяного чертога, поднялся на пару этажей, отослал за чем-нибудь дежурную медсестру, и все. И если бы убийство состоялось, кто бы подумал искать среди персонала больницы? Мог бы воспользоваться ланцетом, но прибег к ножу. Орудие, наводящее на мысль о бандите с улицы.

Это Гловский зарезал скульптора Самсонова. Для умелого потрошителя, ежедневно свежующего человеков, совсем не сложно. И наконец, у него на руке татуировка с пернатым змеем, типичная для Южной Америки. Вот откуда свечи, притупляющие разум и делающие индивида податливым материалом. Гловский, несомненно, бывал за океаном, набрался там опыта у индейских шаманов, помножил его на современные научные познания и получил оружие, способное сокрушить мир.

Он из бывших. Пережил революцию, убедил всех, что лоялен к Советской власти, а сам вынашивал планы по ее свержению. Выбивая лучших из лучших – одного за другим, – он методически лишал страну ее интеллектуального, политического и культурного потенциала. Но теперь вакханалии будет положен конец.

Вот что приготовился сказать Вадим, входя в мертвецкую. И сказал бы, но приметил, что Гловский сидит за конторкой как-то слишком деревянно. На оклик не среагировал никак – не вздрогнул, не шевельнулся. Будто не услышал.

Вадим положил ему руку на плечо. От этого прикосновения анатома перекосило, и он стал боком съезжать со стула. Вадим отпрянул назад, дав телу упасть на пол.

Гловский не подавал признаков жизни. Да и как он мог их подавать, когда лоб его под седым чубчиком был разворочен пулей? Кровь еще сочилась, перемешанная с той субстанцией, которая, по словам Александра Георгиевича, являлась всего лишь слизью. Теперь это и вправду не более чем слизь, лишенная каких бы то ни было мыслительных свойств.

Стреляли минут пять назад, не ранее. То есть Вадим уже находился в здании больницы. Его удивило, как это никто не услышал выстрела, раздавшегося в гулком склепе, но потом на ум пришел виденный у Тюкавина глушитель, и стало ясно. Если подобными приспособлениями снабжены все заговорщики, то они могут запросто половину больничных обитателей перекокать, прежде чем кто-либо поднимет тревогу.

Вадим вывернул карманы убитого, вытряхнул из них всякую всячину: расческу, талоны на обед в больничной столовой, стерженек из неизвестного металла размером с карандаш… Для чего он? Когда Вадим вывалил собственность анатома на конторку, стерженек притянулся к шляпке вбитого в столешницу гвоздика. Магнит!

Вадим бегло оглядел помещение, которое и без того было ему хорошо знакомо. Стерженек смахивал на отмычку, но единственная имевшаяся здесь дверь отпиралась обыкновенным ключом. Вот он, лежит на конторке рядом с расческой. Непроницаемые каменные стены. Каменный пол. В уголке, где лежала совлеченная с мертвых одежда, застелен плетеной циновкой. Вадим не из уверенности, а скорее для самоуспокоения спихнул свалявшиеся тряпичные комья в сторону, отринул циновку и обнаружил под ней вдавленный в плиты лючок, а в его середке – отверстьице, как раз под диаметр стерженька. Всунул намагниченную палочку в дырку, и там, внутри, что-то к чему-то притянулось. Цок! – шероховатая крышка отделилась от пола. Теперь ее ничто больше не держало.

Вадим поддел ее пальцами, без усилия откинул. Ни сыростью, ни плесенью из лаза не тянуло. Надо полагать, подпол оснащался исправной вентиляцией и дренажной системой, справлявшейся с болотистой почвой Ленинграда.

Заглянуть в открывшийся люк Вадим не успел. Позади зашуршало, и он обернулся, пронизанный острой спицей испуга.

Увиденное заставило испугаться еще сильнее. Женский труп на столе приподнялся, спустил босые ноги, скинул покров.

– Хай! – поприветствовала Эмили бывшего напарника. – Айм глэд ту си ю.

Вадим быстро взял себя в руки. Дешевая выходка, годная для цирковых рыжих. Прежде он не замечал за Эмили склонности к такого рода шуткам, но это не повод прудить в штаны с переляку. Так и не заглянув в люк, он разогнулся, придал лицу спокойное выражение. Показал рукой на застреленного Гловского.

– Это ты его?

– Я.

– Что, живым взять не удалось? Или получила приказ о ликвидации?

Эмили не ответила. Если не считать босых ног, она была полностью одета, причем не в эротичный наряд, делавший ее похожей на девушку легкого поведения, а в платье цвета мясной подливы, застегнутое доверху. Носком правой ноги она пошерудила под столом, выдвинула оттуда теннисные туфли, обулась.

– Значит, в ОГПУ уже р-рассекретили паука? – выпытывал Вадим, недовольный ее немногословностью.

– Какого паука? А, ты про Гловского… Он не паук. Так, паучишка. И с чего ты решил, что я здесь по заданию ОГПУ?

– А как же?..

Он ничего не понимал. Эмили почувствовала это и подарила ему ядовитую, но вместе с тем самодовольную улыбку.

Он сменил тон, заговорил, как быдляк с Петроградской стороны:

– Чего лыбишься? Колись, кто тебя прислал!

– О, май литл фрэнд! – рассмеялась Эмили, хотя слово «литл» едва ли было уместным – Вадим превосходил ее ростом раза в полтора. – Нет никакого паука. Нас было трое: Тюкавин, Гловский и я. Теперь этих двоих не стало.

– Хочешь сказать, что все это придумали вы втроем?

Вадим ощущал себя как простак на базаре, которого объегорил ушлый наперсточник.

– Рассказать? Лэт ит би. – Эмили соскочила со стола, расправила оборки платья. – Все началось с моего отца. Его звали Николаем, он был врач от Бога, учился в Италии, написал штук двадцать научных работ. Но ему не везло. Во-первых, он опередил время, ни одну из его книг и статей не приняли в печать, потому что посчитали, что он ку-ку. – Она покрутила пальцем у виска. – Профессора в институтах говорили, что он шарлатан и его надо отправить в Бедлам. А во-вторых, перед войной он примкнул к социалистам, участвовал в митингах, а однажды вышел на баррикаду и стрелял из винтовки в жандармов. Его арестовали и сослали к ненцам на Печору.

– Это его записки я видел в доме у Тюкавина? – рискнул угадать Вадим.

– Хиз, – утвердительно кивнула Эмили. – Он писал их шифром, который, кроме него