Я спросила ее, почему она не использовала свой голос, чтобы себя защитить. Она холодно хихикнула и сказала мне:

— Слишком просто было бы, если бы такое с нами случалось, когда нужно. Мой голос пришел ко мне слишком поздно. Это злость его разбудила — и в тебе, и во мне.

Я ответила:

— Я себя больше никогда обижать не дам.

Я сама удивилась, от себя это услышав, но знала, что сказала правду. У меня появилось что-то новое, мое и только мое. Асма собиралась научить меня, как им пользоваться.

Она объяснила мне, что есть множество разных способов использовать голос. Подчинить себе. Сбить с ног. Заставить что-то позабыть. Но она предостерегла меня, что обычные люди таких, как мы, не любят, потому что мы меняем баланс сил. Если я хотела выжить, следовало стать такой же крутой, как она, но оно того стоило.

Элиас

Я отслеживал их в последующие дни. Я болтался в обеденный час на одном и том же мосту, куда их иногда заносила ежедневная вылазка. В этой мысли меня утвердила близость Сены. Голос питается стихиями и связью, соединяющей их с телом. Присутствие воды усиливает эффект. Кроме того, у кромки воды я лучше всего различал их след, эту волну возмущения, которую они оставляли за собой.

Несколько раз я подбирался достаточно близко, чтобы прочитать их. Язык их тел подсказал мне часть остального. Старшая была постоянно натянута, как струна, готовая лопнуть. Ее жесты были резкими, яростными, их отмечала скрытая жестокость. Что-то оборвалось внутри нее, обнажив ее силу и сметя запреты. Я прочитал в этой женщине настоящую красоту, огромный внутренний свет, понемногу заглушаемый тьмой. Одной лишь перенесенной агрессии не хватило бы для преображения до такой степени. Но примешалось молчание. Безмолвные обвинения. Отрицание. Они убили в ней доверие к миру и способность слушать других.

Та, что помладше, пыталась копировать ее поведение. Она подстраивала шаги к своей партнерше, стараясь держаться очень прямо. Она пыталась излучать уверенность, которой не ощущала. Я прочитал в ней смешанные эмоции: страх, который она пыталась отогнать, подспудную печаль и потребность верить, что та, другая, женщина сможет спасти ее. Еще глубже под поверхностью — глубокое недоверие к миру, который начинает шататься, когда родитель перестает быть защитником. И никто к тому же не занимает его места. Уход ее матери уже оставил ранее свою отметину.

Но она нашла, с кем переговорить. С кем-то, кто походил на нее, кто пережил подобное, и кто пообещал показать ей иной путь.

Два одиночества, что встречаются и дополняют друг друга. Разве не в этом суть всех человеческих отношений? Старик, в те времена, когда только подобрал меня на улице, сказал запомнившиеся мне слова: «В тот день, когда ты поймешь, что все люди одиноки, ты станешь чуть менее одинок». Вот то, что я слышу от большинства людей, чьи мысли я улавливаю. Никто не понимает. Никому нет дела. Никто не хочет слушать. Сколько часов проводят люди в размышлениях о том, почему все остальные знают, как жить, откуда они черпают уверенность, — не подозревая, что под своей раковиной прочие задаются теми же вопросами. Сколько раз в тринадцать — четырнадцать лет я спрашивал себя: почему? почему только мой отец возвращается домой ночью мертвецки пьяным, почему только мне приходится прятать свои синяки, почему только мне бывает так плохо. Если бы только я знал, что творится в головах у всех остальных.

Вот что было труднее всего выдерживать, когда старик научил меня прислушиваться к людям. Все эти одиночества, которые шли бок о бок, слепые друг к другу. И которые понятия не имели о том, что мы слушаем их истории, чтобы поведать их другим. Это не самый инстинктивно напрашивающийся способ употреблять голос и усилившееся восприятие мира, которое пробуждается вместе с ним. Прежде всего мы узнаём пульс, новую силу интуиции, которая его сопровождает. Узнаём, что можем дать свободу нашей ярости, дать ей высказать все за нас в лицо остальным, обратить ее против них.

Даже спустя столько лет я помню, как это было захватывающе.

Иной же способ слушать мир, самому открываясь мыслям других, требует упражнения. Мне до сих пор случается спрашивать себя, кем бы я стал, если бы мой путь вовремя не пересекся с дорогой старика. Сколько лет я бы томился в клетке, и что за человеком я был бы сегодня.

Я никогда не забуду его разъяренного выражения лица, когда он схватил меня за воротник и гневно бросил мне в лицо:

— Нам понадобились века, чтобы не оказываться больше на кострах. Столетия, чтобы так называемые нормальные люди начали принимать нас. И все для того, чтобы такой мелкий придурок, как ты, явился и пустил все прахом!

Все это время царило хрупкое равновесие, разрушить которое ничего не стоило. Слишком часто любой пустяк может заронить искру в порох. Крохотный инцидент, который укрепит уверенность честнóго народа в том, о чем они не осмеливались заикнуться вслух. Я всегда знал, что они все на одно лицо. Гримасы природы. Звери. До веревки и костра всегда рукой подать.

Мы в ответе друг за друга: это был первый урок, который преподал мне старик. У общественного мира есть своя цена.

Меня беспокоит не столько абсолютная уверенность ребенка в своей старшей; скорее то, что я прочитал в этой женщине — Асме. Окружающий город ее пьянит. Она чересчур лишку себе позволяет. Она рассчитывает, что толпа ее скроет.

Среди следов, которые я различаю, есть один недавний. Это произошло ранним утром, в час, когда улицы почти безлюдны. Было еще темно. Она встретила на улице парочку, и зачаровала их приглушенной песней. На ноте, чересчур низкой, чтобы ее услыхали случайные прохожие. Она выбрала малолюдный переулок.

Потом, не прекращая петь, повела их к берегу Сены, под мост. Тени и уходящая ночь скрыли их от чужих глаз. Она приказала им оставить свои сумки на краю набережной, а затем нырнуть в воду. Пара скользнула в нее мягко, почти бесшумно. Асма продолжала тихо напевать, чтобы убедиться, что они утонули, не попытавшись выбраться. Затем она обыскала их сумки, вытащила ключи и кошельки, и бросила остальное в Сену.

С тех пор они живут в квартире той пары. Полиция до сих пор не обнаружила, что они пропали без вести. Знает ли девчушка цену своего комфорта?

Наима

Завтра, сказала она мне. Завтра мы немножко повеселимся.