— Погляди на них, на всех этих муравьев. Как следует погляди на них и напомни себе, что ты в сто раз их сильнее. Город говорит для тебя, с тобой. Они не умеют слушать. Они ходят по миру туда-сюда каждый день, не понимая происходящего. Но ты — как я, — ты будешь не такой.

Я всегда делаю вид, что соглашаюсь, но на самом деле я не знаю. Иногда я задаю себе вопрос, чувствую ли себя действительно изменившейся. У меня ощущение, что я уже несколько месяцев как удрала из отцова дома; а ведь прошло меньше недели. Все должны гадать, куда я делась.

Прямо все? Хм. Никто такого поворота не ожидал. В колледже преподы замечали только ботанов и тех, кто устраивал бардак. Если ты недостаточно смышленый, чтобы их заинтересовать, или не настолько раздражаешь, чтобы мешать им вести урок, ты растворяешься в некой серой зоне посреди класса.

Когда это произошло — с моим отцом — никто не заметил, что что-то стряслось. Хотя я сама пугалась в зеркале от собственной бледности и дико жесткого взгляда. Я себя чувствовала как здоровенный ком еле сдерживающейся злобы, такой плотно скатанный, что сам по себе не рассосется. Я просыпалась утром со сжатыми кулаками. По вечерам я часами лежала, боясь заснуть. Я даже не могла запереться: отец забрал ключ. Мне казалось, что я его слышу даже тогда, когда его рядом не было. Я просыпалась с мыслью, что обнаружу его здесь, в спальне.

Это случилось только раз, с моим отцом. Всего лишь раз. Но я так испугалась, что это повторится. Как они этого могли не увидеть?

В последние дни там, в колледже, мне все страстно хотелось крушить. Залезть на стол и вопить, чтобы кто-то наконец посмотрел на меня, выслушал меня, чтобы выбраться из этой серой зоны, мне, маленькой Наиме, которая никогда не гнала волну и никого не интересовала. Я умирала от желания так сделать, только все задавила. О чем и кому бы я рассказала? У меня больше не осталось подруг; те, что были с детства, слишком сильно изменились. Пацаны в классе похохотали бы и разболтали бы об этом на весь колледж. А отец тогда сказал бы, что я вру, и все бы поверили именно ему.

Так что я смолчала. Но через несколько дней я собрала свой рюкзачок. Я запихала туда шмотки, хлеба, сыра, печенья. Я утащила несколько банкнот из его бумажника, пока он спал. Я надела толстовку, которую принес мне брат со своего первого хип-хоп-концерта. Мне нравилось в нее одеваться. Она была как вторая кожа, крепче, чем настоящая.

Я ушла до того, как он проснулся. Никакого другого выхода я не видела. Мой брат, он бы меня выслушал. Я чувствовала себя такой всеми забытой с тех пор, как он ушел из дома.

Того, что произошло с моим отцом, ни за что бы не случилось, пока в доме был мой брат. Он ушел и оставил меня совсем одну. Но если бы я добралась до него, то была бы в безопасности. Сначала будет нужно доехать до Парижа, а потом сесть на поезд до Ренна.

Я прихватила две кофты и свой большой шерстяной шарф. Но я не ожидала, что будет так холодно. Особенно ночью. Из-за холода я чуть не попалась. На второй день, проходя мимо рынка, остановилась на запах горячих блинов. Я проглотила пару, никогда не ела ничего вкуснее, но чтобы согреться — их не хватило. Я продрогла до мозга костей, и начала понимать, что это означает. Я забыла взять перчатки. Сколько я ни дышала на пальцы, их все равно жгло.

Я прошла мимо прилавка, где продавали носки, шапки и пары шерстяных перчаток. Выждала момента, когда никто не смотрел, и хотела слямзить одну пару.

Я оказалась недостаточно быстрой. Тот парень сцапал меня сзади. Я думала, он меня задушит моим же шарфом. Он обозвал меня мразью, выкрутил мне руку, чтобы я бросила перчатки. Я ожесточенно отбивалась, только это было бесполезно. Он мне делал все больнее и больнее.

Не знаю, из-за боли или из-за страха, что он сдаст меня легавым, только это вышло само собой. Что-то такое открылось в моем животе, и вышел голос.

Асма говорит, что его разбудила вся жившая во мне злость. Раньше со мной такого никогда не случалось. Я принялась страшно пронзительно вопить, я даже не знала, что мой голос может подняться так высоко. Я кричала в лицо парню, ничего не соображая, это голос взял все на себя, он превратился в живую зверюгу у меня в груди и в горле.

Торговец вдруг бросил меня, заткнул уши руками. Он упал на колени, сгорбился, уронил голову и закричал. А голос продолжал. Я чувствовала, как он повышается и повышается.

И вдруг кто-то ухватил меня за пальто и оттащил назад. Я не сразу поняла, что происходит, только почувствовала, что меня сильно трясут, и женский голос кричит мне: «Стоп!» Мой голос разом оборвался. Женщина резко задрала мою голову и уставилась мне прямо в глаза. Прямо убийственным взглядом.

— Иди жди меня в конце улицы.

Ее голос будто кнутом хлестнул. Когда она отпустила меня, я пустилась наутек. И обернулась, отбежав на сколько-то метров подальше. Я видела, как она завертелась вокруг себя, притопывая каблуками по тротуару, и ее голос зазвучал так, словно шел не из ее тела, а снаружи. Слушая тот голос, я почувствовала, как что-то просыпается в моей груди, там, откуда вырывался чуть раньше мой собственный. Как будто он захотел присоединиться к такому же как он. Меня это напугало, и потому я крепко стиснула зубы и побежала в конец улицы.

*

Когда она нагнала меня, мы долго разговаривали. Не знаю, почему я ей рассказала про своего отца. Я как-то инстинктивно чувствовала, что она поймет, что как минимум выслушает меня. И вот она мне объяснила, что с ней случилось то же самое. Она сказала мне, что мужчины — свиньи и что они часто такое выделывают такие вещи с девочками вроде нас. Просто потому, что у них власть и физическая сила. Но она пообещала мне, что мы сможем взять реванш над людьми. Отомстить всем остальным — тем, кто помалкивает, тем, кто знает и