class="p1">— Все! Ты же дураком и окажешься!

Сомнения оставались у Полукарпика, но обессилел. А гости, словно испытывая потребность на этом кончить, вставали из-за стола, иные тянулись похлопать юношу по плечу, другие, не столь снисходительные, говорили:

— Вот ты пойди и крикни!

— А потом объясни, откуда ты знаешь.

Глава семнадцатая

В которой Федька обнаруживает в себе свойства задорного игрока,

получает в подарок Зинку и спасает Шафрана

под беглым огнём стрельцов

оспользовавшись сумятицей, поднялась и Федька. Внесли огонь. Холоп обносил огарком настенный светильник из оленьих рогов. На каждом из отростков имелась чашечка, в середине которой стояла на роговом острие свеча. В горнице, оказывается, было очень темно.

На дворе же сумерки ещё не сгустились до черноты, хватало света, чтобы не запинаться. Федька сбежала по лестнице и наткнулась на возникшего из тени человека.

— Чего изволите? — вкрадчиво осведомился он, преградив путь.

В пору было и вздрогнуть: остатки разодранного палачом носа напоминали собой искромсанную редьку, отчего и вся рожа холопа походила на обросшую бурьяном комковатую груду.

— Нужное место утробные потребы, — пролепетала Федька, когда опомнилась.

Оскалившись в знак признания такой уважительной причины, Рваная Ноздря повёл её через двор, полагая долгом вежливости время от времени обращать к ней изуродованное лицо. Ладно ещё, что вежливость его простиралась лишь до входа в нужник...

Возле колодца на скамье Федька нашла бадью с остатками воды и сколько могла вместить пила. Потом, зыркнув по сторонам, зашла за угол, в тёмный закуток, где под глухой стеной валялись сучья и мусор, запустила пальцы в горло и только успела их выхватить, как хлынуло жидкое тёплое месиво. Ещё несколько раз, очищая желудок от полутора стаканов водки, она вызвала рвоту и долго стояла, согнувшись. Мучительно поджимался живот, дрожали пальцы и нужно было придерживаться за бревенчатую стену, чтобы не шататься, но в голове вроде бы прояснялось. И хотя быть этого не могло, чтобы так легко и послушно развеялась пьяная муть, она испытывала облегчение — хотя бы чувством. На губах мерзость, но воздух свеж и хорошо слышатся звуки.

Размеренно и устало бухал пожарный колокол.

Распрямившись, Федька обнаружила соглядатая — Рваная Ноздря ждал.

— Что стоишь, воды принеси, — велела Федька, не особенно удивившись.

Она заставила Ноздрю держать бадью и долго плескалась, умывала лицо, а заодно для чего-то и шею. Ноздря усердно заливал Федькины сапоги и обливался сам, переступал он излишне резво, с не оправданной никакими внешними обстоятельствами живостью.

Когда холоп отправился опять к колодцу, Федька заскочила за клеть и пошла вдоль ограды, везде высокой, частью надстроенной. Иногда это был частокол, иногда забор — в промежутках между строениями, где доски задвигали в пазы столбов. Нечего было и думать, чтобы выбраться на волю без лестницы или подходящей подставки. Федька бродила, примериваясь к ограде из любопытства, — возвращаться в душную горницу, снова пить, есть жирное, слушать тошнотворные разговоры не хотелось.

Достигнув ворот, она увидела сторожа с саблей на боку и сразу повернула обратно, рассчитывая пройти двор насквозь до другого края.

В путаном хозяйстве Подреза со множеством высоких и низких строений, с пристройками, чуланчиками и неожиданными тупиками там, где можно было рассчитывать на проход, продолжалась своя, независимая от гостей жизнь. Ласковое ржание лошади, что сунула морду тебе в затылок, заставляло шарахаться, чтобы увернуться тотчас же от лохматого пса, который в злобном, но жестоко оборванном прыжке, громыхнул цепью. Федька плутала, несколько раз упираясь во внутренние заборы и плетни; смутно угадывались деревья сада.

Обратный путь не вызывал затруднений: между углами крыш метались голоса, светились решётки окон. У подножия лестницы Федька приметила Ноздрю. Тот был не один и бубнил что-то Евтюшке, которого тоже можно было признать, несмотря на темноту.

— Ах ты щенок! — дёрнулся вдруг Евтюшка и бросил собеседника, чтобы выскочить на середину двора.

— Что я такого делаю? Ну что я такого делаю? — запричитал голос на крыше.

Что он такого делал, можно было только гадать, примечая в тёмно-синем с редкими звёздами небе, как мальчишка, который стоял на коньке у самого обрыва, подтянул штаны и отодвинулся в сторону пожарной бочки. В тот же миг на верхнем рундуке лестницы с треском распахнулась дверь, мятущийся огонь озарил столбы забрала и ступеньки, шумно повалили до ветру, до воли гости; холопы, спускаясь бегом, держали роняющие искры факелы. Подрез размашисто хватался за перила и кричал, перегибаясь:

— Всё ваше, черти! Берите всё, разоряйте! На тот свет с собой ничего не возьмёшь!

Подьяческая братия бессвязно переговаривалась, восклицала, пела, смеялась и приплясывала. Иные, низвергаясь к подножию высокой лестницы, ухитрялись попутно и обниматься.

Факелы озарили двор. Долгие тени бежали за спинами людей, уходили за постройки, хороводились за каждой отдельной дощечкой. Среди рассыпавшейся толпы Подрез обнаружил Федьку и размашисто к ней подался:

— Хорошо ли я тебе заплатил, друг мой?

Подрез оказался при ближайшем рассмотрении не так уж пьян; пошатывался он более от широты натуры, чем от выпитого, — Федька поняла это, едва поймала взгляд, осмысленный и трезвый.

— Хорошо, — отвечала Федька тихо, хотя стыдиться тут было некого. Любой достаточно громкий вскрик вызывал у хмельной братии приступ веселья.

— А вот я тебя на цепь! — вихлялся Подрез. — Где челобитная? Переписать! обещал! где она? Что с обманщиком делать?

— В колодки! — бузили, ничего не разбирая, гости.

— Пойдём, брат, теперь уж ничего не попишешь! — Подрез цапнул её за плечо.

Федька не сопротивлялась, опасаясь борьбы. Любая борьба, даже нестоящая, шуточная, заставила бы их сплетаться, касаясь грудью. И жутко тут стало Федьке от полной своей беспомощности — кто знает, где у Подреза кончались шалости и начинался умысел.

— Поздно, брат, поздно, пеняй на себя! — тащил обомлевшую Федьку Подрез, а человек десять с гоготом следовали за ними в надежде на развлечение.

В глубине двора неясно обозначилась избушка с закрытыми ставнями, Подрез, не выпуская Федькиного запястья, взошёл на крыльцо и обернулся к народу, уже поредевшему — иные растерялись дорогой по закоулкам.

— Давай, давай — напирай! — рявкнул он в голос. — Цепей на всех хватит!

Гости загоготали, замявшись, остались кто где стоял. Один только Евтюшка не остановился. Но уже загремел замок, Подрез толкнул дверь и властным движением втащил слегка упиравшуюся Федьку в темноту. Лязгнула изнутри щеколда, обманутые гости запоздало ринулись на крыльцо, затопали, принялись дёргать,