— Тань, в задницу этот универ. Не ходи, – мы с Лешей лежали в обнимку на кровати, и наблюдали, как неугомонная Марьяна танцует под клипы МУЗ-ТВ. — Можно договориться удаленно учиться. Или вообще академ взять. Зачем тебе все это терпеть?

— Скоро все закончится, – я уткнулась в его плечо.

Леша погладил меня по голове, как маленькую. Волосы перебирает ласково, поддержать пытается. Везет ему, позитив даже в такой ситуации прет, и чужое мнение не трогает. Плевать Леше, что о нем думают, что говорят за глаза. Ему почему-то в лицо редко высказывают, а мне вот каждый раз.

— Из-за отцовских наставлений, что ли, ходишь на учебу?

Герман Андреевич запретил прогуливать учебу.

— Если дойдет до суда, то прогулы меня не украсят, Леш.

— Синяки под глазами тебя тоже не украшают.

— Я страшная? – оторвалась от него, и приподняла бровь, намекая, что кое-кто ходит по острию ножа.

Леша намек понял.

— Ты офигительно прекрасна, Пчелка.

— Почему до сих пор Пчелка? – фыркнула я. — Ничего что я Горина?

Помню, как меня бесило это прозвище. Пчелка. И подарок, врученный Гориным мне на новогодней школьной дискотеке – желто-черная пижама… при всех ведь вручил, сам распаковал, и ржал громче всех. Эту пижаму я выбросить хотела, но почему-то сохранила, хоть и не надевала.

— Горина, да. Но ты всегда будешь Пчелкой. Если ты сама не против, – шепнул он мне на ухо, и легонько прикусил мочку.

— Так и быть. Буду Пчелкой, – звонко поцеловала его в нос с громким чмоком, и Леша расхохотался.

— Черт, щекотно, – сморщил он нос, и чихнул.

— А ты боишься щекотки?

— Только никому не говори, женушка. Но да. Боюсь.

— Вау, – я мысленно потерла руки, и усмехнулась – опасное знание. Пригодится в семейной жизни.

— Эй-эй, то, что ты задумала мне уже не нравится. Жена не должна использовать против мужа его слабости, – занудным голосом процитировал Леша кого-то мне неизвестного.

Подозреваю, что автора Домостроя.

— А я неправильная жена. И… тебе понравится, – подмигнула я.

— Тогда я не против, – понятливо улыбнулся Горин.

Я научилась различать его улыбки. И этот вариант – с пометкой восемнадцать плюс и знаком цензуры. Только для меня. Обещание того, что будет ночью, и я уже знаю, что мне понравится. Каждый раз мне нравится все больше, и больше.

Я определенно вошла во вкус взрослой жизни.

— Убил бы Антоху, – Леша прочел в моих глазах ответное обещание горячей ночи. — Столько времени у нас украл.

— Может и к лучшему, что так случилось, Леш. Мы же подростками были. Могли начать встречаться, и все испортить так, что сейчас тошнило бы при виде друг друга.

— А могли и не испортить, – парировал Горин.

Позитивный. Жаль, что я – нет.

— Теперь не узнаем.

Ленивую болтовню прервал звонок в дверь.

Я насторожилась – никого ведь не ждем. Алена пришла? Проверка из опеки? Повестка в суд?

— Лежи, я открою, – муж встал с кровати, и, нахмурившись, потянулся к тумбочке, на которой просигналил о сообщении смартфон. Вчитался, и хмыкнул: — Расслабься, Тань. Отец написал, что к нам должны приехать оператор, гример, а еще нам вручат «сценарий». Сегодня съемки нашего шоу.

— Наконец-то, – я со стоном уткнулась лицом в подушку.

Алена ведь продолжает страдать и поднимать бучу в соцсетях. А мы молчали.

Теперь наша очередь выйти в эфир.

Я улыбнулась, поднялась с кровати, и вышла из комнаты.

ГЛАВА 20

— Думаю, нужно, чтобы девочка на камеру сказала, что хочет жить только с вами. Нужно ей бант нацепить, розовое платье найдите, или белое. Можно… хмм, можно так: она вас обожает, родную мамашку боится…

— Нет, – покачала я головой.

Режиссер – подвижная девушка лет тридцати, удивленно уставилась на меня, и подтянула спадающие джинсы.

Почему-то мужские.

Одета более чем странно. Восхитительная темно-синяя шелковая блуза с романтичным бантом на шее, жуткие джинсы, которые больше мужикам-грузчикам подходят, а на ногах Мартенсы.

— Я здесь режиссер.

— И я согласна следовать вашим указаниям. Будем с Лешей цирковыми обезьянками, можем на камеру сплясать и Минуту славы устроить. Но Марьяна не будет в фокусе, – решительно заявила я. — Вы можете снять, как она играет, что угодно, но говорить она не станет. Тем более, говорить гадости про Алену.

— Здесь решает Герман Андреевич, – отмахнулась от меня режиссер. — Идите, повторите речь.

— Полегче, солнышко, – Леша кивнул ей, взял меня за руку, и утащил к Марьяне.

Нам пришлось в собственном доме прятаться. Запираться. Съемочная команда… хмм, саранча какая-то, а не творческая интеллигенция! Натоптали, устроили шумиху, дверь поцарапали, когда заносили осветительные приборы.

— Лица не трогайте, не портите грим, – крикнула режиссер.

— Почему ты не хочешь, чтобы Марьяша нам помогла? – шепнул Леша. — Ее бы не попросили проклинать Алену на камеру. Она бы просто сказала, что любит нас, и хочет жить с нами. А родную мать не знает.

— Контекст, Горин. Дело в контексте. Мы даем ответ Алене, вытаскиваем на свет ее грязное белье, обвиняем во вранье. Если Марьяна будет в этом участвовать, это будет… это мерзко, – покачала я головой.

Не хочу, чтобы малышка выросла, и увидела, как мы заставили ее судить родную мать. Да и… ну мало ли, вдруг Алена с годами по-настоящему пожалеет, что бросила дочь? Вдруг захочет наладить с ней отношения, и Марьяна простит. Будут общаться, и каково Марьяше будет?

Нет уж. Говорить будем мы. Марьяну в эту грязь втягивать нельзя. Она, повзрослев, не будет рада этому.

Я бы не была, если бы мой папа устроил такое.

— Может, ты и права.

— Я права, Леш. Конечно, это было бы эффектно: Марьяна у тебя на коленях, говорит, как нас любит, что хочет только с нами жить. Что приходила злая тетя, которая грозится ее забрать. Что Марьяна не хочет, чтобы ее забирали. Но думающие люди увидят в этом всем использование ребенка. Марьяша умная, но она мало что понимает пока, мы не должны так с ней поступать, – прошептала я, чтобы Марьяна не услышала. — Все это такая грязь. И этот наш ответ, – я потрясла бумажкой, которую успела прочитать.