– На убой! – решил один из татар.

– Как цена?

– Пятнадцать рублей.

– Пять рублей.

– Шесть рублей!

Один за другим татары начали набивать цену.

С приподнятой больной ногой бедное животное своим печальным видом невольно вызывало участие. Увидя большое стечение народа около хромой лошади, подошел к ней и главный татарский конебоец. Смотря на лошадь и опершись на свой посох, он громко и отчетливо произнес:

– Шесть с полтиной! Никто – больше?

И лошадь осталась за ним.

Часам к четырем пополудни торг лошадьми мало-помалу прекратился, и барышники стали разъезжаться. Лениво переступая ногами, тронулись и лошади, назначенные на убой. Привязанные друг к дружке за хвосты, клячи тащились «гусем». Народ стоял по сторонам, изредка делая свои замечания насчет заморенных кляч.

– Живые скелеты!

– Кожа да кости!

– Ну, трогайтесь, на отдых! – крикнул татарин, хлестнув кнутом отставшую лошадь.

Купленных лошадей погнали на конебойни. Татарская конебойня представляет довольно большой сарай: пол вымощен асфальтом, в одну сторону имеется уклон, на конце которого устроено отверстие величиною в квадратный аршин. Кровь, стекая но полу в эту дыру, льется сейчас же в огромный и глубокий люк, который выкопан внизу под бойней. Когда войдете в сарай, вам бросается в глаза картина смерти. Асфальтовый пол облит кровью, которая заполнила собою все трещины. По стенам устроены балки с крючками, на которых развешены туши мяса, требуха, печень, легкие и наконец лошадиная голова с ободранной шкурой, так что темно-синие глаза совсем выдаются из глазных впадин, и вам кажется, что эти глаза с удивлением смотрят на печальную картину бойни. Тут же висят длинные напилки, которыми татарские бойцы натачивают ножи, прежде чем приступить к убою лошади. Для каждого коня нож оттачивается особо. Широкий нож имеет ½ аршина длины.

По татарскому обычаю всякое животное, будь то хоть курица, режут со связанными ногами. Кроме того, убиваемое животное поворачивают так, чтобы оно лежало «горлом на полдень», т. е. кверху. Несколько татар крепко прижимают голову лошади к земле. Татарин-боец берет приготовленный нож и становится на колени в изголовье лошади. Прежде чем приступить к действию, он читает несколько раз молитву и затем твердой рукой перерезывает лошади горло, наподобие того, как пильщик пилит дерево.

На бойне ежегодно убивается 1500 лошадей. Лошадиные шкуры «выветриваются» на чердаке бойни, и затем их продают кимрякам. На дворе татарской конебойни разбросаны целые лошадиные скелеты, около которых вертятся стаи собак. Деревья, окружающие бойню, усеяны бесчисленным множеством ворон, слетевшихся сюда на кровавую пирушку. Кое-где лежат лошадиные ноги, а возле – куча подков. В верхнем помещении конебойни, на чердаке, висят конские кожи.

Татары имеют 4 мясные лавки. При входе в татарскую мясную лавку вы заметите над дверями прибитую вывеску, на которой нарисован конь вместо нашего быка. На вывеске надпись: «Торговля мясом из татарской общественной конебойни». Этот порядок установлен Городского думою.

Вот прейскурант кониного мяса:

Отборная вырезка конины для бифштекса стоит 8-10 копеек за фунт. Татары имеют даже свою кухмистерскую, где обед приготовляется из «маханины», т. е. конины.

В самых модных кухмистерских и ресторанах Петербурга прислуга состоит из татар. Имеется даже «татарский ресторан», в стенах которого происходят товарищеские попойки золотой молодежи и прочей фешенебельной публики. Являясь в ресторан в качестве «человека» (так зовут в Петербурге всякого лакея или слугу в публичных местах), «князь» облачается во фрак, но и в этой новой шкуре вы сразу отличите знакомого азиата по его физиономии.

Скопив капиталец (всем, например, известна подачка «на чай»), татарин возвращается на родину, в какой-нибудь Касимов, и живет там припеваючи рантьером, сохраняя о Петербурге самое приятное воспоминание.

Пригородные чухны

В отношении своего населения наша северная столица имеет своеобразную физиономию: куда вы здесь ни взглянете, всюду встретите угрюмого «пасынка природы» – чухонца.

Петербург – не то, что Москва: если в Москве, этом сердце России, вы никогда не увидите чухонца, то, напротив, в Петербурге чухны – явление самое обыкновенное. По справедливости можно сказать, что обыватели столицы в своей повседневной жизни едва ли не больше имеют дело с чухнами, нежели с русскими крестьянами, так что коренной петербуржец, собственно говоря, даже и не имеет ясного представления о русском крестьянстве, ибо представление об этом последнем он получает, так сказать, издали. Хотя летом из глубины России и приходят в Петербург разные тверские, ярославские, костромские и т. д. крестьяне, но с наступлением зимы, подобно перелетным птицам, они снова возвращаются на родину. Совсем не то чухны, которые ежедневно переполняют собою все столичные рынки, где только производится возовая торговля. На окраинах столицы на вывесках мелочных лавок нередко имеются даже надписи на финском языке.

Обыкновенно чухны доставляют в Петербург молочные продукты, разную рыбу и ивовую кору. Кроме того, среди чухон распространен так называемый «питомнический промысел», который тоже имеет тесную связь с Петербургом. Количество питомцев в некоторых чухонских деревнях настолько значительно, что население этих последних носит смешанный характер.

Следует заметить, что главнейшая особенность чухонских деревень – это чрезвычайная разбросанность поселков: нередко одна деревня состоит из 5–6 поселков, раскиданных на пространстве 10–15 верст, и так как в каждом поселке насчитывается не более десятка дворов, невольно является мысль, что чухны склонны жить разобщено, вразброд. На самом деле в этом факте лежат иные, более глубокие причины. Издавна занимая болотистую страну, чухны по необходимости принуждены были пользоваться всяким мало-мальски значительным пригорком для его заселения: оттого и произошло, что чухонские деревни разнятся от русских, которые, наоборот, отличаются скученностью населения.

Другая особенность чухонских деревень – это обилие гранита. Нередко ограды кладбищ, стены разных построек выложены булыжником, что свидетельствует, что этот материал обретается в изобилии.

Случается, что стены коровьего хлева возведены из гранита, а сверху прикрыты какой-нибудь убогой соломенной крышей.

– Сто лет простоит хлев-то!

– Живет! – проговорил чухонец, покуривая трубку. – Нашим камнем весь Петербург завален, а все мало! Право, бездонная пропасть!

– Ну а болота приносят вам какую-нибудь пользу?

– Ивовую кору дерем! В Петербург по семи гривен за пуд продаем!

Дранье ивовой коры весьма распространено; им занимаются старики, дети и женщины. Стоя по колена в воде, там и сям на болотах, чухны дерут ивовую кору, причем они или совсем отламывают прочь ивовые прутья, или же оставляют их на корню; в последнем случае ободранные кусты белого цвета торчат среди болот наподобие скелетов. Обыкновенно один человек в состоянии