Шрифт:
Закладка:
Характерно, что на одной из первых же репетиций «Годунова», когда Боголюбов в сцене «Царская дума» начал свой большой монолог с подъемом, В. Э. его сразу остановил:
— Нет, подождите, вы уже даете пламя, а тут только искры… — И потом снова: — Нет, нет! Вы хотите технически дать большую эмоцию, а технически сейчас выйти не может. Технически выйдет тогда, когда вы накопите в себе настоящие, пусть небольшие, эмоции. Не предвосхищайте своего душевного взлета, не профанируйте его хотя бы и крепким ремеслом…
— Запомните, что интонации как таковой в природе не существует. Она всегда результат или промелькнувшей мысли, или нервного озноба. Для правильной интонации нужен верный раздражитель. Давайте еще поищем сейчас…
— Нельзя подслушать где — то хорошую интонацию и принести ее на сцену. Надо искать верное действие и правильные обстоятельства — тогда и интонация получится…
— Нет, нет, стойте! У вас голый звук, а нерва нет…
И дальше очень типичное для В. Э. замечание:
— Это должно быть все стаккато, отдельные толчки. Здесь нет легативности…
— В этом монологе Борис внешнюю форму взял напрокат у Ивана Грозного, речи которого Борису часто приходилось слышать. Он не похож совсем на Грозного, но иногда подражает ему…
— Он старается расшатать в себе безумца…
— Надо постепенно подготавливать в себе все так, чтобы это вышло у вас по — настоящему один раз. И тогда вам будет достаточно, чтобы повторить, условного рефлекса хоть от окурка. А сейчас ничего не выйдет и не надо… Сейчас мы все только правильно расположим.
— Не старайтесь запоминать интонации. Туг все интонации должны быть «эксимпровизо». Ищите правильное действие, берегите свой внутренний озноб…
Все сцены с Борисом Мейерхольд репетировал как — то особенно осторожно и бережно.
На одной из репетиций сцены «Царские палаты» Мейерхольд сначала поставил в тупик актеров, которые принесли в нее все уже нажитое в других сценах (Борис и Шуйский).
— Нет, нет, вы здесь оба другие! И Борис тут другой, и Шуйский другой. Ведь они сложные люди, они по — разному поворачиваются друг к другу. Не люблю этот скучный театр, где актер что — то найдет в первом акте и тянет это одно всю пьесу. И не бойтесь потерять «зерно». Ваше «зерно» сидит в ваших физических и внутренних данных. Поищите, поищите…
— У нас Шуйский в сравнении с прежними его трактовками будет увеличен, возвышен. Играют обычно какую- то лису. А он не просто лиса. Ведь он царем будет. Я никогда не верил, смотря на Шуйского в театре, что этот пройдоха может стать царем. А мы должны верить в это. Он очень талантлив и умен. Он умнее Талейрана. Ведь тот дальше министра не прыгнул. Щукин здорово играл Полония — дурака[86], но это неверно. Полоний не дурак. Он очень хитер, а Шуйский — это удесятеренный Полоний… У нашего Шуйского темперамент иной, чем обычно…
В. Э. показывает Боголюбову, как Борис машинально начинает раскачиваться, когда он растерян или расстроен. «Так качаются татары, когда у них горе. Вот тут татарская наследственность в нем и запела… И после «шапки Мономаха» пусть он тоже покачается. Этим мы снимем лжетеатральную концовочность этой слишком известной фразы. Пусть покачается раз, два, три, четыре, пять, и только тогда снимем свет… Туг Борис — дуб зашатавшийся…»
Боголюбов повторяет. Это удивительный штрих. Сам В. Э., не выдержав, аплодирует ему. «Ох, здорово!» — говорит он, потирая руки…
18 декабря 1936 года в моем дневнике есть такая запись: «Вчера была замечательная репетиция сцены Бориса и Шуйского. Уже с мизансценами. Очень тонко репетировали Боголюбов и Зайчиков. В. Э. гениально показывал. Неповторимые часы. Был подъем почти до слез».
Я хорошо помню эту репетицию, да и может ли ее забыть кто — нибудь из тех, кто на ней присутствовал. С самого начала мы все были так захвачены ею, что я не мог даже заставить себя записывать, что, вообще говоря, уже научился делать почти механически за годы работы с В. Э.
На этой репетиции как — то сразу взошли ростки всего, что было посеяно раньше. Бывают в театре такие необыкновенные часы, когда вдруг удается все сразу. «За минуты синтеза надо платить неделями анализа», — как — то сказал В. Э. И вот пришли эти мгновения синтеза. Это была уже одна из тех репетиций, по которым и непосвященный мог судить, чем будет будущий спектакль.
Мейерхольд репетировал в экстазе. Другим словом невозможно определить его состояние в тот день. Помню такую подробность найденного на этой репетиции.
Он попросил В. Зайчикова (исполнителя Шуйского) в монологе об убийстве в Угличе при словах «Но детский лик царевича был ясен» жестом руки очертить в воздухе круг — легкое, едва заметное движение… Потом Шуйский делает несколько шагов в сторону, но Борис продолжает смотреть на этот воображаемый круг, а не на Шуйского.
И после ухода Шуйского в монологе, начинающемся: «Ух, тяжело!., дай дух переведу…», Борис еще несколько раз взглядывал в эту точку, точно что — то видя в пространстве. В. Э. сказал нам, что он этим подготавливает его галлюцинацию в последней сцене.
— Это прием старинной мелодрамы, — сказал В. Э., — но видите, как действует?
Это действительно производило огромное впечатление. И тут же В. Э. в который раз процитировал очень любимое им высказывание Пушкина: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого — то слова, такого — то оборота, но в чувстве соразмеренности и сообразности».
Еще в этот день В. Э. много говорил, говорил проникновенно и как — то трогательно о том, что актер должен хранить и беречь найденное состояние, о необходимости уметь «концентрировать чувства»…
Перед началом репетиции «Бориса» Мейерхольд заявил, что ему надоели упреки в том, что он
