— Что вы, Леонид Павлович, — встрепенулась Рита. — Я трусиха, большая тру-усиха…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

В этот же день, когда после случая на болоте Заварухин быстрехонько уехал в поселок на попутной машине, Платон шел в баню к Вязову. Дорогой встретился Костя Носов. Парень дышал, как загнанная лошадь. С Заварухиным дружба у него распалась, с другими ребятами не завязалась. А Костя — компанейский парень, болтаться одному без дружков — пропащее дело. У Кости флюс. Правая щека перебинтована, из-под бинта толщиной в ладонь видна подушечка из ваты. Вид у парня самый что ни на есть плачевный. К тому же, родила его, видно, мама, а мерку забыла спять, вот и вытянулся Костя под небеса. Все сделано не по мерке — и нос, и руки, и ноги. Одним словом, нестандартным вышел парень — и баста.

— Платон, а Платон? — тянет Костя, прикладывая руку к щеке.

— Чего тебе? — останавливается Платон. В руках у него хозяйственная сумка. В сумке чистое бельишко.

— Слыхал? Генка в комнате заперся и кричит: «Повешусь!»…

«Час от часу не легче», — задержал дыхание Платон. — Что же ты сразу не сказал! — у Корешова вылетела из головы баня. Бегом к общежитию. У дверей толпа. Сам участковый здесь. Он наклонился к замочной скважине и ласково этак уговаривает:

— Не дури, Заварухин…

— А пошли вы . . .! — доносится ругань из комнаты. — Какой дурак вам сказал, что я хочу повеситься. А дверь не открою, дайте человеку одному побыть.

— Открой, Заварухин, — не унимался участковый. Платон пробрался к самой двери. Дверь в комнату открывается внутрь.

— Может, поднажать? — говорит он.

— Давай, — соглашается участковый.

Р-раз! — дверь распахивается, даже стекла в окнах задребезжали.

Генка сидит на кровати в одних трусах. С потолка свешивается веревка. Генка в дрезину пьян. На полу валяется бутылка из-под водки. Он ошалело смотрит на Платона, раскачивается из стороны в сторону, раскачивается, подобно маятнику, и веревка над заварухинской головой. Потом вдруг Генка начинает плакать, бить кулаком по татуированной груди, по орлу, несущему в когтях нагую женщину.

— П-прости, К-кореш, п-прости, д-руг. Хотел задавить тебя на б-болоте… П-прости! — У Генки на щеках ручьи слез, самых настоящих горючих слез.

— Что, что такое? — спохватывается участковый.

— Ничего. Не видите, — человек пьян, вот и несет всякую чепуху… — говорит Платон. Отвязывает веревку. — По заду бы тебя этой веревкой. Ложись спать.

Генка смиренно ткнулся носом в подушку, всхлипывает совсем как ребенок. Платон закрывает его одеялом. Когда Корешов вышел на улицу, над поселком уже кружили сумерки. «Ну и орешек этот Заварухин, — размышляет он. — А все-таки лед тронулся, перебесится, как река по весне, а потом должен и в берега войти…»

Сзади топает Костя, не отстает от Платона. Левая рука его на щеке, правая болтается, как та веревка над заварухинской головой. Косте, как всякому слабохарактерному человеку, нужен поводырь, авторитет. А с некоторых пор у парня авторитет — Корешов. Он даже перенял его привычку — тереть переносицу, смотреть из-под насупленных бровей…

— Ну, чего тебе? — не оборачиваясь, спрашивает Платон. «Опоздал наверняка в баню», — в то же время думает он.

— Ты уж прости, тогда летом это я тебя…

— И я тебя, — усмехнулся Платон.

— Верно, здорово смазал. А зуб болит, аж в голове сверчит, — жалуется Костя. — Ох! — вздыхает он.

— А причем здесь я, я ведь не зубной врач?

— Да так, пожаловался и легче стало. Платон, а, Платон, ты куда сейчас?

— В баню.

— Ох, попариться бы!

— Пойдем, в чем дело.

— Верно?! — обрадовался Костя. — Страсть как люблю париться. На полке дольше меня никто не высиживал… А к кому в баню?

— К Вязову.

— А-а, не пойду, — сдрейфил парень.

— Не бойся, он не кусается. Идем, идем.

На крыльце стоит Вязов, пощипывает усы.

— Я уже, было, решил один идти. — Он сгреб парней в охапку, подмигнул Косте. — Сейчас мы живо флюс сгоним.

Дорогой Платон рассказал Вязову о происшествии в общежитии. Иван Прокофьевич нахмурил брови, но ничего не сказал. В тесном предбаннике мокрая духота. Половицы выскоблены добела. Выпуклые бревенчатые стены черным камнем выглядят. Костя нечаянно коснулся стены бедром — бедро черное. А здесь еще голый зад от печи припекает. Сел на пол, поставил бадейку между ног, всунул голову, а вода горячая.

— Ух! — В глазах у Кости тоже стало черно.

Вязов и Платон хлещутся вениками на полке, отдуваются да пару подбавляют. Слабому сердцу не выдержать.

Костя на приглашение Вязова отмахивается — в горле пар застрял, не выговорит. Ему и на полу неплохо. Костя уже освоился, чувствует себя здесь своим человеком. Размахнулся жесткой мочалкой, хлесть по голому заду, думал — корешовскому. Гусаком шею вытягивает, довольно гогочет.

— У-у, кто балуется? — оборачивается Иван Прокофьевич. Костя ныряет головой в бадью, не дышит. Когда вынырнул, протер глаза, смотрит, а Корешова и Вязова уже нет. «Не подстроили бы какую штуку?» — беспокойно елозит по полу Костя. Высовывается в дверь. На улице уже темно. Так и есть — в снегу валяются…

— И-а-а! — визжит от возбуждения парень. Прыг из предбанника, поскользнулся, сел голым задом в морозющий снег, схватился и пулей назад. Следом Корешов и Вязов, хлопают Костю по плечу, снова — на полок. И снова хлещутся березовыми вениками. «Дружки самые настоящие», — усердно натирает грудь мочалкой парень. Он уже не чувствует себя одиноким — запевает в нем каждая жилка. И Вязов оказался на деле совсем обычным, простецким дядькой.

— Дай я тебе спину потру, — вызывается Платон. Мочалка шпарит спину. Косте кажется, что кожа лохмотьями так и слезает, но терпеть надо, ведь он же не какой-нибудь там хлюпик…

— А вот в снег тебе, брат, прыгать рановато, — журит Костю Иван Прокофьевич. Они натягивают на разваренные тела сухую, шуршащую одежду. — Щеку замотай, форсить нечего. Пойдем, ребятки, сейчас женщины придут мыться.

Выходят на улицу. Пар от них валит так, будто весь жар из бани унесли. Навстречу, по тропке, спешат к баньке жена Вязова и Сашенька. Сашенька стыдливо прикрывается от парней концом шерстяного платка.

— Зайдем ко мне, — приглашает Вязов парней. — Пока хозяйки нет, пригубим по маленькой…

За столом Иван Прокофьевич, точно вспомнив о случае в общежитии, сказал:

— А ведь получается из него толк, а? — подмигнул Корешову. — Жизнь заставит… Так-то!

2

Все было как прежде. Та же тропка вдоль плетней, круто сбегающая к речке. Те же мальчуганы в стареньких пальто (новые разрешается надевать только в школу), бегают по этой тропке на лед кататься… Только снег за то время, что Рита была в городе, несколько просел, да на реке курилась гейзерами наледь… Как и прежде меряют тропку