Шрифт:
Закладка:
— А теперь — снимите с себя топики — командую я и слежу за ними. Томоко молча снимает с себя топик, оставшись в трусиках, она откладывает его в сторону и складывает руки на колени, не пытаясь прикрыться. Ее небольшие и упругие груди вызывающе торчат вперед маленькими бутонами сосков. Ей больше не стыдно, и я рад за нее. Отсутствие социального страха — это большой шаг и все остальное у нас пройдет легче. Намного легче. Номер два, Шизука — вздрагивает, смотрит на Первую, решается и стаскивает с себя топик тоже, прикрывается руками, скрестив их на груди. Третья — пока остается в топике. Я позволяю себе легкую усмешку.
— Подумайте — говорю я: — Если они встретят человека, который еще не видел огня, и заговорят с ним об огне, он не поймет, что они имеют в виду. Тогда они станут объяснять ему, на что похож огонь, зная по собственному опыту, что говорят не правду, а лишь часть ее. Они знают, что этот человек так и не поймет реально, даже если бы они использовали все слова, существующие в мире. Он должен сам увидеть огонь, обонять его запах, греть возле руки, глядеть в его сердцевину, или остаться навеки невеждой. Следовательно, слово «огонь» не имеет значения, слова «земля», «воздух», «вода» «смерть» и «жизнь» не имеют значения. Никакие слова не важны. Но человек забывает реальность и помнит слова. Чем больше слов он помнит, тем умнее его считают товарищи. Он смотрит на великие трансформации мира, но не видит их, как видит тот, кто смотрит на реальность впервые. Их имена слетают с его губ, и он улыбается и пробует их на вкус, думая, что он знает о вещах по их названиям. Так и вы — не знаете, что это, пока не увидите своими глазами, не почувствуете своим дыханием, не примете своим телом. Я говорю «боль», но вы не понимаете меня. Я говорю «смерть», но вы не понимаете меня. Я могу сказать «счастье» но если вы никогда его не испытывали — откуда вы знаете, что испытываете именно его? — я снова делаю паузу и смотрю на девушек. Маска номер три наконец снимает с себя топик и прикрывается руками, у нее довольно большая грудь и ее ладошек не хватает. Всегда подозревал что староста у нас свою грудь прячет. Наверное перебинтовывает ее — слышал о таком. Стесняется своей большой груди. Вторая, Шизука — уже опустила свои руки на колени, и все могут созерцать ее грудь второго размера. Довольно симпатично.
— Теперь о слове «стыд» — продолжаю я: — что такое стыд, как не страх? Чего же боитесь вы, которые обречены умирать — рано или поздно? Самым большим страхом должна бы являться смерть, но она даже желанна нам. Страшно не умереть, страшно — жить. Здесь и сейчас я предлагаю вам избавиться от стыда и разоблачиться окончательно… — я замолкаю и сажусь поудобнее, по-турецки. Снова встает Первая маска. Томоко уже успела зарекомендовать себя как человек, у которого сняты эти дурацкие предрассудки. Молча она снимает трусики и складывает их в общую кучу своей одежды рядом с ней. Садится снова.
— Как ты себя чувствуешь? — обращаюсь я к ней: — разрешаю говорить, если ты хочешь.
— Я … чувствую себя свободной — отвечает Томоко: — мне больше не страшно. Ничего не страшно.
— Хорошо. — киваю я. Перевожу взгляд на остальных. Внезапно встает третья. Наоми. Она отнимает руки от своей груди, и мы наконец видим, что у нее большие и тяжелые полусферы грудей, коричневые соски правильной формы, которые покачиваются в такт ее движениям. Она наклоняется и снимает с себя трусики и бросает их на пол. Продолжает стоять так — абсолютно обнаженной, напоказ. Ее щеки под полумаской — пылают огнем.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я: — можешь написать смс, а можешь…
— Прекрасно! — отвечает Наоми и заводит руки за спину, так, чтобы ничто не мешало нам созерцать ее тело: — мне тоже не страшно! Уже не страшно.
— И я тоже не боюсь! — встает Шизука. Еще одни трусики отправляются на пол, она стоит, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.
— Отлично. — говорю я: — а теперь вы можете одеваться.
— …? — выражает всеобщее недоумение Наоми.
— Задача этого упражнения не в том, чтобы любоваться вашими формами, а в том, чтобы вы преодолели свой собственный социальный страх — поясняю я: — здесь вопрос не в вашей внешней форме, а в том, что творится у вас в голове. Когда вы сумели это сделать — вы получили выброс гормонов и первый сигнал об обучении, который позволяет вам работать с вашим страхом. Страх обнажения — это социальный страх. Преодолев его раз — в следующий раз вам будет уже легче. Так что задание выполнено, вы можете одеться. — я смотрю на них.
— Но… — говорит Наоми.
— Если вам комфортно — оставайтесь так — пожимаю я плечами: — кто хочет — может одеться. — я жду некоторое время. Никто из них не потянулся к своей одежде. Хорошо.
— Хорошо — говорю я: — а теперь время для настоящей работы. Начнем с Первой. Ты же хотела, чтобы тебя наказали?
Когда ты просыпаешься, то сперва еще помнишь свой сон — особенно если ты просыпаешься внезапно, от внешних факторов. Хорошее пробуждение — это самостоятельное пробуждение в быстрой фазе сна, особенно в воскресенье утром. Плохое пробуждение — это когда на тебе прыгает слон. Или кит. Некоторое время я соображаю, откуда в нашем доме взялся слон или кит и почему он избрал именно меня в качестве батута. Потом я соображаю, что это не слон. Это моя маленькая сестренка. Хотя, если она на вас прыгает — вы не назовете ее маленькой.
— Хината! — кричу я из-под одеяла: — ты что творишь?! Слезь с меня немедленно!
— Вставай! — кричит в ответ Хината, не собираясь прекращать свое занятие: — вставай! Папа сегодня дома! Прикинь!
— Это не повод на мне прыгать! — если бы у меня в руках и ногах сейчас были бы силы — я бы ее оттолкнул и защекотал, но у пробужденных в глубокой фазе «дельта» сна — вялость, бессилие и отсутствие энергии. До первой чашки кофе, конечно.
Хината прыгает еще раз и … тяжесть исчезает. Я откидываю одеяло и вижу, как она висит в воздухе, болтая ногами. Нет, никакой магии, ловкость рук и никакого мошенничества — ее держит в объятиях наш отец.
— Хината, нельзя прыгать на старшем брате, даже если он это тебе позволяет — мягко выговаривает он, ставя ее на пол. Хината тут же затихает.
— А ты ее слишком балуешь — обращается он ко мне: — не позволяй ей на себе прыгать, она уже выросла, вполне может и отдавить тебе что-нибудь.
— Она бы еще меня слушалась — ворчу я, вставая и откидывая одеяло в сторону. Отец и Хината застывают на месте.
— Он вчера домой поздно пришел? — спрашивает папа у Хинаты. Та кивает головой и быстро убегает, покраснев и хлопнув дверью. Я смотрю вниз. Нет, все в порядке, трусы на мне, я в приличном виде. И чего они так реагируют?
— Жениться тебе надо скоро… — говорит отец, потерев подбородок: — взрослеешь… ну да ладно. Спускайся вниз, мама завтрак приготовила… и трусы переодень! — он уходит, а я снова смотрю на свои трусы. Что с ними не так? В какой-то момент понимаю, что одеты они шиворот-навыворот. Вывернуты. Это ж я вчера в какой-то момент лекции о социальных страхах был поддет Первой на предмет — а есть ли у меня такие страхи? Вот и пришлось самому тоже трусы снять. Потом в полутьме одевались все — не заметил, как одел, наоборот. Наблюдательный у меня отец. Мда, вот сейчас подумают черт-те что, а у меня вчера ничего и не было. Потому что секс с падаванами означает лишение контроля. Тут я как Миклухо-Маклай у туземцев — как только они увидят кровь на бритве и поймут что белый человек тоже может быть ранен — так сразу же зададутся вопросом каков он на вкус и какой соус лучше подойдет к его ляжкам, запеченных в пальмовых листьях… Так что пока — никакого секса. Даже если будет хотеться. Надо пример с Хироши брать, вот кто у нас настоящий сигма-мен. Кстати, встав сегодня я даже уже и не злюсь на него за подставу с Шизукой. Время лечит, говорят. Ну, Хироши, ну хитрый жук. Все равно его как-нибудь заставлю компенсировать мой моральный вред и физический ущерб. Пусть булочки с якисобой покупает. И газировку, тут прикольная есть с ломтиками персика.
