И вот пришел я к выводу, что важно и то и другое, но при этом определяющую роль в отличии предков от нас, потомков, играет их мировоззрение, основанное на вере в Бога. Бога, внимательно следящего за поступками людей с Небес. Бога, призвавшего любить ближнего и не чинить ему обид. Бога, взошедшего на крест, чтобы собственной кровью омыть и попалить людские грехи…

Вера русичей является их духовным стержнем и во многом определяет их поступки. Если угодно, она мотивирует их делать правильный выбор даже тогда, когда это невыгодно, страшно или опасно… Поневоле пересмотришь собственное, привычно пренебрежительное для моих современников отношение к Церкви и к вере…

Но это не значит, что окружающие меня люди одинаковые, словно под копирку, конечно нет! Перед внутренним взором сразу предстает задумчивый и немногословный, харизматичный Кречет, отличный тактик с гибким умом, не боящийся импровизировать и уходить от принятого плана во время боя, если этого требует обстановка. Настоящий боевой вождь, кто не задумывается о том, выполнят его приказ в сече или нет. Воины за ним идут с охоткой и верят в него, это чувствуется…

Или Ждан – наглый, не особо следящий за языком, ехидный и насмешливый бродник, коему порой хочется морду набить за его подколки! Но в то же время он один из немногих, кто покинул Дон, зная, какая идет на Русь силища, кто не отвернулся от кровного родства, от единоверцев, не прикрылся тем, что русское население на Дону князья в свое время просто бросили… И кто самоотверженно сражается с погаными, вместе с нами защищая далекую родину предков! Столь же легко поставил на кон собственную жизнь, как легко срывается с его губ очередная шутка…

Или же замкнутые, держащиеся прежде всего друг друга братья-половчане, Завид и Мал, словно ощущающие некое отличие от прочих русичей из-за крови пришедших на Русь степняков, текущей в их венах… Что не помешало братьям во втором бою недвижимо встать на месте, обернувшись к летящим на них во весь опор половецким всадникам, и продолжить стрелять во врага, пока их соратники с трудом тащили на плечах раненого товарища…

Да что говорить, все люди как люди. То есть разные, со своими мечтаниями, желаниями, устремлениями. Но при этом столь разительно отличающиеся от будущих, знакомых мне русских, многих из которых жаба душила скинуться на гуманитарку для своих же беженцев (даже по пятьсот рублей!), что есть ощущение, будто я попал в иную вселенную…

Воспоминание об удачно подготовленной засаде и успехе атаки на целого чингизида закономерно взбудоражило меня, заставив сердце бухать сильно и часто. Вот зараза-то, а! Единственная ночь, когда я могу спокойно выспаться за последние десять дней, и кто его знает, когда доведется поспать вдоволь в будущем… Но не идет сон, и все тут!

Перевернувшись на другой бок, я постарался отвлечься, подумав о прекрасном. И мысли мои устремились в кажущееся таким далеким прошлое – на целых три с лишним недели назад! К мгновению, когда я в последний раз виделся с Ростиславой…

Когда я, наконец, нашел пронских дружинников, собирающихся отправиться домой, то увидел, что дочка Всеволода Михайловича плотно окружена дружинниками Еруслана, спешно седлающими лошадей. И – удивительное дело – княжна сама расправляла потник на спине животного, не поручив это дело никому из ратников! Впрочем, судя по ее чересчур резким движениям и плотно сжатым губам, Слава крепко рассержена. Психует девка! Интересно, это из-за меня или из-за того, что отец дал ей крепкую отповедь? Или же все вместе?

– Ты куда прешь?! Мало тебе было в путах на коновязи висеть, словно татю, еще захотел?!

Старший гридень преградил мне дорогу, меряя с ног до головы гневливым взглядом. Кто бы сомневался… Все время затишья в наших отношениях я был уверен, что невзлюбивший меня с первого взгляда дружинник затаился, скрыл свои настоящие чувства – и, как видно, был прав!

Ответил я, впрочем, без всякой злобы, а с легкой усмешкой:

– Если ты не слеп, Еруслан, то должен разглядеть: я не в путах и с оружием. А если ты не глух, то наверняка должен был слышать, что сам князь Рязанский Юрий Ингваревич назначил меня сотенным головой, а твой господин, князь Пронский Всеволод Михайлович, прилюдно простил мне все обиды… Так что, выходит, я теперь старше тебя, простого гридя. А потому отойди в сторону… Подобру-поздорову!

Все же в конце я не удержался от плохо замаскированного вызова. И видимо, зря: ратник лишь выше вскинул подбородок.

– Велено не пущать тебя к княжне – значит, не пущу!

Тут уж я начал заводиться:

– Слышишь, дурень, я ведь с дружиной малой остаюсь в прикрытие ухода всей княжеской рати, да против целой орды поганых! Считай, смертник. Думаешь, мне есть что терять?!

Старший над телохранителями княжны вместо ответа потянулся к рукояти меча, но тут его остановил гневный окрик Ростиславы:

– Достаточно, Еруслан! Пусть он пройдет ко мне, я желаю говорить с сотенным головой!

«Сотенный голова» девушка особенно выделила интонациями, как бы демонстрируя мой далеко уже не самый низкий статус, что в какой-то степени оправдывает снисхождение до моей скромной персоны настоящей княжны. И дружинник, недовольно поиграв желваками, отступил в сторону, открыв дорогу к девушке.

Взглянув же на нее, я не смог не восхититься неукротимым огнем, вспыхнувшим в глазах непокорной красавицы, мило зарумянившимися щеками и высоко поднимающейся грудью при каждом частом, взволнованном вздохе.

Невольно, но искренне улыбнувшись Ростиславе, я почтительно поклонился ей – впрочем, не в пояс, – после чего прямо попросил:

– Княжна, дозволь мне поговорить с тобой наедине, в стороне от воев твоих верных. Не хочу, чтобы после слова мои кто-то донес до ушей отца твоего, князя Пронского, попутно меня оболгав!

Девушка замялась, не зная, что ответить, и невольно бросила на воинов встревоженный взгляд. Однако я картинно поднял пустые руки вверх, как бы демонстрируя мирные намерения, после чего мягко, успокаивающе произнес:

– Гриди могут нас видеть. Отойдем буквально на два десятка шагов в сторону.

В этот раз княжна твердо кивнула мне, после чего решительно шагнула вперед:

– Идем!

Под недовольным, прямо-таки пышущим злобой взглядом Еруслана (обозначенного в моей речи как «кто-то») и явно читающимся неодобрением в глазах прочих дружинников мы отошли в сторону. При этом невольно возникла неловкая пауза, прерванная Ростиславой, требовательно спросившей:

– Ну, что хотел сказать-то?

М-да, не так я представлял себе начало нашего единственного разговора тет-а-тет – первого и, вполне возможно, последнего… Едва не выпалил сдуру все, о чем думаю и что чувствую, но в последний миг сдержался, осознав, что любые признания сейчас лишь оттолкнут от меня девушку, вынужденную объясняться на людях с каким-то младшим дружинником… Ну, пусть даже сотенным головой.

Вместо этого я аккуратно достал из-за пазухи небольшую резную фигурку-свистульку в виде лошади. Ее подарила мне милая светловолосая девчушка годов этак четырех в одном из поселений, где мы встали на привал и где я в очередной раз предупреждал людей о скором приходе Батыя. Девочка эта вышла к нашему костру, когда мы трапезничали, и, посмотрев в ее любопытные, озорные зеленые глазки, разглядев лукавую блуждающую на губах улыбку, я, не удержавшись, рассмеялся, а после пригласил ребенка поесть кулеша, протянув ей свою тарелку. Девочка же, немного помявшись, приглашение приняла и начала есть, а когда ее нашла встревоженная мама, потерявшая дитя, и с извинениями ее забрала, ребенок успел быстро протянуть мне лошадку, а после долго-долго махал на прощание маленькой ручкой…