механизмом является, например, провоцирование власти на применение силы против протестующих. Именно по этому сценарию развивались события и в 1917 году. Первоначально власти стремились не применять силу против протестующих. Но подстрекаемые действиями оппозиции массы быстро радикализовались. Бездействие властей начинало пониматься как проявление слабости. Призывы лидеров уличного протеста буквально толкали рядовых его участников на штыки и под пули. Очень скоро рост агрессивности масс заставил власти прибегнуть, наконец, к оружию. И тогда, как и во многих оранжевых квази-революциях наших дней, появились так называемые «ритуальные жертвы». Их уже в те дни использовали по тем же циничным правилам, что и сейчас. Именно эти жертвы, в частности, были использованы революционерами для пропаганды идей мятежа в войсках. Использованы успешно.

Нежелание проливать «кровь братьев» сыграло важную роль в переходе армии на сторону восставших. Но переход армии на революционные позиции отнюдь не означал вступление революции в мирную фазу развития. Наоборот. После того как на стороне оппозиции оказалось преимущество в силе, она тотчас была применена против прежней власти. Прежде всего, молчаливо или даже активно были поддержаны многочисленные расправы над сторонниками свергнутой власти. Не только сам Император, но и вся его семья, включая малолетнего, болеющего тяжёлой болезнью наследника, оказались арестованы заговорщиками. До сих пор нет удовлетворительного ответа, почему царская семья не была уничтожена уже в те часы. Зато начались массовые убийства рядовых служителей режима – офицеров, жандармов, полицейских… Вовсе не удивляет поэтому, что одним из первых шагов и ВКЧГ и Петросовета стало переподчинение армии себе – это повышало уровень безнаказанности новых властителей. Сюда же следует добавить популистские шаги по роспуску полиции и замене её милицией. Словом, уже в 1917 году проявились многие характерные действия в силовой сфере, которые потом будут снова и снова использоваться в оранжевых квази-мирных квазиреволюциях.

Разумеется, нами приведены и проанализированы далеко не все параллели между февральским верхушечным переворотом и современными оранжевыми политическими постановками. Понятно, что полных аналогий быть не может, поскольку механизмы давления на власть и ее последующего свержения постоянно дорабатывались и шлифовались. Но в разных вариациях и пропорциях большинство из них легко прослеживаются в оранжевых квази-революциях наших дней[370]. Конечно, предложенный в данном аналитическом материале взгляд на события Февраля 1917 года не может считаться ни исчерпывающим, ни единственным. Он не может вытеснить или подменить другие модели изучения событий 1917 года. В частности, какую бы существенную роль в нашей истории ни сыграл верхушечный переворот либералов, но даже в феврале – марте 1917 года главным содержанием эпохи становится народная революция. Именно эта народная революция станет неожиданностью для заговорщиков. Развиваясь, народная революция сметёт всё февральское закулисье в историческое небытие всего через несколько месяцев – уже в Октябре 1917-го.

И, тем не менее, ограничивать научный анализ только революционными изменениями в России неправильно. Изучение скрытых от глаз действий оппозиционной части правящей верхушки не менее важно, чем выявление открытых форм, например, рабочего протеста или революционного движения различных слоёв крестьянства. Без понимания сложной, многоуровневой и многосоставной природы протекавших процессов того времени невозможно понять многие важные детали и закономерности революционной эпохи. А без их полного понимания невозможно ни создание современной научной картины нашего прошлого, ни уверенного бескризисного будущее, которое, хочется верить, у нас есть.

Демократия или кавардак: О некоторых неоднозначных аспектах революции 1917 года[371]

Одним из наиболее принципиальных и дискуссионных вопросов истории революции 1917 года является вопрос о соотношении революции и демократии. Демократический характер революции, демократические силы, учувствовавшие в ней, демократические лозунги и демократическая реальность этих лозунгов… всё это остаётся в центре внимания не только научного сообщества, но и общества в целом. Словом, одной из центральных историографических проблем остаётся проблема демократического потенциала 1917 года: миф ли это или всё же реальность? Понятно, что занимаясь гражданскими институтами в России, я не мог пройти мимо данной острой тематики, которая позволяет мне не ограничиваться освещением какого-либо узкого, сугубо прикладного вопроса, а поделиться с коллегами общими оценками революции, накопившимися у меня за последние несколько лет научных изысканий. Надеюсь, что полученные мною выводы могут оказаться интересными и вызовут заинтересованные отклики, что позволит в дальнейшем поработать над их корректировкой.

Лично меня проблема демократического потенциала русской революции заинтересовала в силу очевидного несоответствия определения Февральской революции как демократической и того общественного устройства, которое после этой революции сложилось. Когда советские историки писали о Феврале как о революции буржуазно-демократической, они подразумевали отвлечённые, но вполне корректные в рамках господствовавшей тогда идеологии вещи. Февраль означал переход от феодализма к капитализму – значит, революция буржуазная. Движущей силой выступили народные массы – значит, революция демократическая. Но если сейчас Февраль называют революцией демократической, то почему же он не привёл к установлению в России демократии?

Конечно, со мной согласятся не все. Обращаясь к событиям 1917 года, многие видят демократизм постфевральской России уже в том, что в ходе революции происходит падение самодержавия. Согласно прочно укоренившейся исторической мифологии, после падения монархии Россия, как по мановению руки, превращается в самую свободную, самую демократическую страну в мире. В самом деле, многие ещё со школьной скамьи помнят соответствующее высказывание В. И. Ленина. А если Ленин сегодня кого-то не устраивает, то можно поискать соответствующие цитаты и у других лидеров революции. Особенно много рассуждений о демократизме Февраля разбросано по работам разных лет меньшевистских авторов. Так, И. Г. Церетели в одной из своих книг буквально пел хвалебный гимн постфевральской «демократической России», уверяя, что жила она в «обстановке абсолютной свободы», «по самому совершенному избирательному закону», тогда как «самые консервативные элементы» не осмеливались оказывать противодействия «широким демократическим реформам» и «влиянию демократических идей»[372]. Но можно ли безоглядно доверять всем подобным суждениям?

Если даже представители различных политических партий не лукавили, а действительно были уверены в демократизме послефевральской России, перед нами суждения представителей одного и того же, причём очень узкого социального слоя, а именно радикальной политической интеллигенции. Получив возможность входить в правительство, вернуться из эмиграции, открыто выступать перед многотысячной аудиторией, они вполне могли поверить в наступление «Царства Свободы» и убедить в своей правоте многих сторонников. Но что если всё же подойти к определению Февраля как революции демократической с известной долей скепсиса и посмотреть, что он мог означать в жизни, как теперь говорят, «маленького человека» – рядового участника событий? При взгляде с такого ракурса картина не будет выглядеть столь однозначно радужной.

В начале 1917 года действительно многие могли желать отречения Николая II. Но это не значит,