А я, чтобы отвлечь их от болезненой темы, разыграла козырь: рассказала, что встретилась с Трахтманами. Подробно о встрече не стала докладывать, потому что это было очень дорого, и обещала описать ее в следующем письме, но со всем доступным мне воодушевлением заявила, что от Трахтманов я в полном восторге, что они чудесны и прекрасны и теперь будут заменять мне семью в Израиле, так что нечего за меня беспокоиться.

Как на это среагировала мама, трудно было с точностью себе вообразить, тем более что постоянно все трещало и прерывалось, но я почувствовала, что новость, хоть и была предсказуемой, все же застала маму врасплох.

Я поспешила сменить тему и попросила поговорить с папой, но тут повисла пауза, вероятно вызванная маминым замешательством из-за Трахтманов, а трубку вырвала бабушка и сказала, что папа на работе, что показалось мне странным, поскольку на часах было десять вечера, но трубка тут же перекочевала к деду, который объяснил, что в папиной школе затянулось родительское собрание, а потом они быстро со мной попрощались, и я обрадовалась, что они забросили идею писать в штаб и жаловаться на Деревню.

Этот разговор оставил во мне неприятный осадок из противоречивых и неопределенных чувств, в основном связанных с тем, что уже не раз преследовало меня со времени известия о том, что я еврейка: от меня требовали выбора между двумя сторонами, которые конфликтовали между собой. И столько было этих сторон и столько конфликтов, что казалось, будто меня раздирают на много разных частей и кусков и ничего цельного не остается. Мне казалось, что найти истину во всем этом многоголосии – неподъемная задача для пятнадцатилетнего ребенка.

Впрочем, в пятнадцать мы порой видим истину намного яснее, чем в сорок. Но чтобы дойти до этого осознания, следует прожить сорок лет. Как минимум.

Мне стало слишком трудно молчать. Поэтому после очередной встречи с психологом Машей я потребовала у Алены смертельную клятву молчания, а потом рассказала ей правду о том, что произошло на каникулах Суккот. Дело было на панорамной точке на вершине холма, куда я позвала бывшую лучшую подругу погулять между последней математикой и ужином.

– Офигеть, – подытожила Алена, когда справилась с первичным шоком. – Мы живем с монстром и с больной на всю голову.

– Влада не монстр, – возразила я, – у нее просто богатый внутренний мир, подростковые конфликты и кошмарный отчим. Это я – монстр. Я соврала Арту.

– Ничего страшного, – равнодушно бросила Алена. – Влада так или иначе дала бы своему дебилу знать, что Юра к ней приставал. Ты только ускорила события, вот и все. Никто не станет тебя винить за эти разборки Арта с Юрой, но раз уж тут все поощряют стукачество, я бы на твоем месте рассказала мадрихам про Владу. Она чокнутая. Кто ее знает, на что она способна.

– Она не чокнутая. Она очень умная девочка, а Арт сводит ее с ума, и она запуталась в самой себе, хоть сама этого не понимает… Мы должны ее оберегать, чтобы она не самоубилась. Короче, я не могу ничего рассказать.

– Но почему?

Я умолкла.

– Колись, Комильфо! – нетерпеливо рявкнула Алена. – Сказала “А” – говори “Б”.

И я рассказала ей о том, что подслушала.

– Офигеть! – повторила Алена с новым выражением. – Тебе удалось узнать, где и когда проходят заседания вожатых с психологом! Да ты нарыла клад!

– И это то, что тебя волнует?! – возмутилась я. – Я тебе только что сообщила о том, что Тенгиз потерял дочку!

– Да, это очень печально, – покачала головой Алена. – Очень жаль Тенгиза, только чем мы можем ему теперь помочь и при чем тут Влада?

В этот момент я пожалела о своей откровенности.

– Знаешь что, Аленка, – сказала я, став еще откровенней, – вот именно по этой причине я с тобой шесть лет не разговаривала.

– Чего? – Аленины брови поползли вверх.

– Я тебе тогда рассказала, что мою любимую лошадь отправили на колбасу, а ты даже бровью не повела. Ты бесчувственная как бревно.

– Это ты слишком чувствительная, – заявила хладнокровная Алена, вовсе не собираясь обижаться. – Ты всю жизнь ходишь в этой своей маске “меня тут не стояло, и мне все по барабану”, как будто не понятно, что тебе еще как не по барабану, слишком не по барабану и даже больше не по барабану, чем всем остальным. А этот твой барабан вообще ни к селу. Себе дороже. Зачем тебе чужие проблемы? У тебя своих достаточно.

– У меня нет никаких проблем, – сказала я. – Лично у меня все хорошо. У меня было замечательное детство, у меня были… то есть и сейчас есть мама, папа, бабушка, дед и богатое воображение, а у половины наших одногруппников – проблемы в семье и не пойми что у них дома происходит.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Алена. – Ты столько всего подслушала?

– Да нет, это дедукция. Дети из нормальных семей не уезжают из дома на край света.

– Ты-то тогда зачем уехала?

– Не знаю. Так получилось.

– Да ты тоже чокнутая. “Получилось”! Тебя кто-то заставлял? В чем твоя проблема?

– А твоя в чем? У тебя тоже нормальная семья.

– Я хотела увидеть мир, – уверенно произнесла Алена.

– Много мира ты увидела из этой Деревни.

– И получить хорошее образование.

– Ав Девятой школе в Одессе очень плохое было образование, да?

– Я всегда знала, что я еврейка и что мое место в Израиле. Мои родители никогда этого от меня не скрывали и гордились своим происхождением, в отличие от твоей мамы.

То был удар ниже пояса.

– И поэтому они поменяли фамилию с Зимельсон на Зимовых и отправили в Израиль тебя, вместо того чтобы свалить самим.

– Они тоже приедут! – повысила голос Алена. – Я прокладываю им путь в Израиль!

– Ага, пионерка нашлась, – буркнула я, – и сионистка. Нормальные родители прокладывают путь своим детям, а не наоборот.

Алена резко встала со скамьи:

– Слушай, Комильфо, тебе опять необходимо со мной поссориться? Нет у меня нервов выяснять с тобой отношения. Я пошла. Шалом и всех тебе благ.

И моя бывшая лучшая подруга развернулась, собравшись уходить.

Только все это уже когда-то происходило, и неважно, кто уходил, я или она, но история не должна повторяться, потому что это скучно и нудно, как заезженная пластинка.

И я ее окликнула.

– Ну? – повернулась ко мне Алена своим гордым профилем.

– Ну… извини, – я сказала. – Не уходи. Я не хотела тебя обижать. Я всегда злюсь, когда мне грустно.

– У