принято забывать и о собственной выгоде, чаще всего о простой и конкретной, и сравнительно мелкой во многих случаях. В диапазоне от привычно-упоительного чувства власти, вплоть до удовлетворения лёгкого тщеславия от понимания осторожно-уважительного отношения «гражданских». Без Порфириев Петровичей не обходится, конечно, в силу многообразия людских типов и свободы воли, как изначального дара Божия, но сколько их – ему же, Господу, только и ведомо.

В охранку же идут другие люди, для которых тонкости и сложности мотиваций, поступков и отношений более привычны и естественны, идейная и политическая направленность и их самих, и противников учитывается как важная и даже определяющая, – а посему их собственная работа закономерно обрастает множеством согласований, разрешений, нормативов и регламентов.

К чему это я? Да к тому, что спустя некоторое время мы узнали, что происходило в небольшой промежуток времени между разговором нашего товарища Биренсона со своим переводчиком от турецкой охранки.

А несколько ранее узнали, что происходило после того, как Стеценко уволокли в полицейский участок.

Не изменяя традициям

Амир, конечно, сразу же позвонил непосредственному своему начальству в Константинопольское управление Муселлах Мудафаа-и Миллие, преемницы Тешкилат-и-Махсусы.

Но эфенди Джафар, известный своей осторожностью ещё по временам недоброй памяти Талаата, после слов об английских документах слушать дальше не захотел. Как-то связывать провокацию у Представительства со своим же разрешением выделить парочку бездельников-оперативников в ответ на просьбу графа Чернова – не стал. Короче – переправил Амира к бею, ведающему отношениями с представителями держав-победительниц.

Тот сразу же оценил неловкость положения, связанную с необходимостью балансировать между интересами бывших западных врагов, путающихся в междоусобицах и разборках с эмигрантами, и бывших врагов восточных, с которыми сам маршал Мустафа Кемаль счёл теперь выгодным дружить. А посему потребовал от Амира предоставить план операции с расчётом необходимых сил и средств для её проведения. А уж затем, пообещал бей, после утверждения плана у самого паши, начальника Муселлах Мудафаа-и Миллие, которое он постарается осуществить самолично, всё будет исполнено быстро и правильно.

Времени до назначенной встречи оставалось менее получаса. Зная прекрасно, что «свои», из МИМ/МИМ, оперативники и шагу не ступят без команды свыше, а он, агент невысокого чина, им не указ, Амир сам взялся за дело.

Самолично побежал за два квартала в полицейский участок к хорошо знакомому, а потому и лояльному начальнику.

Тот не стал отнекиваться и ломаться, выслушав просьбу, а кликнул двух свободных усачей, гоняющих в нарды в дежурке, и приказал в точности исполнить приказы эфенди Амира.

Переводчик от охранки смутно подозревал, что сговорчивость эфенди Сароглу, начальника полицейского участка, проистекает не только и не столько от дружеского к нему расположения, сколько от стойкой нелюбви к русским, вынесенной из провальной кавказской кампании 1916-го. Но во много меньшей степени подозревал он эфенди Сароглу в англофобии, хотя на самом деле для неё было никак не меньше оснований, после всех бомбардировок и триумфального вступления англичан – то ли победителей, то ли оккупантов, – в Константинополь.

А именно она, англофобия, стала причиной непредвиденного Амиром и весьма огорчившего мистера Симмонса поступка.

Как только русского капитана приволокли в участок и в порядке предварительного допроса весело попинали по мягким и прочим частям тела, а пакет с документами оказался на столе Сароглу, тот быстренько вызвонил парочку понятливых репортёров из вечерней и утренней константинопольских газет.

Прибегали они поодиночке – и у каждого хватило и некоторых знаний английского, и некоторого количества «редакционных» лир, чтобы занести в свои блокноты названия (только названия!) документов и пару-тройку наспех сочинённых подробностей тонкой и героической полицейской операции, в которой места никакому Амиру конечно же не нашлось. Всякие подробности они уже досочинили в своих редакциях, намереваясь доставить особое удовольствие большинству читателей.

Через час после водворения Стеценко в полицейский участок Амир предоставил и план операции своему эфенди начальнику, и рапорт о проделанной работе.

Тот сразу же, как только представилась возможность, согласовал план с беем, предварительно выругав Амира за промедление.

Бей, выразив сомнения в профессиональной пригодности эфенди, самолично – в силу серьёзности дела, затрагивающего интересы двух великих держав и лояльной эмигрантской организации, – подал план и рапорт главному начальнику, паше Хюсаметтину Эрктюрку.

Тот резко прошёлся насчёт умственных способностей всей цепочки причастных лиц и потребовал немедленной доставки к нему на стол всех злосчастных документов, а в допросную – этого свинью русского капитана, пока полицейские костоломы не отбили у него способность к членораздельной речи.

Всё было выполнено в течение каких-то трёх с половиной часов, – как раз к тому времени, когда тираж вечерней газеты уже печатался, а в редакции утренней газеты заканчивали с набором и вёрсткой первой полосы.

Вечерний выпуск константинопольской расхожей газетёнки мистер Симмонс не видел – после восемнадцати часов местного времени его позволено было тревожить лишь срочным и достоверным известием о конце света, или о тяжёлой травме любимого скакуна в Брайтоне. Зато утреннюю газету прочёл и, едва допив чай, помчался в резидентуру.

Там он с порога в непарламентских выражениях отчитал полковника Оржиховского, причём за то, в чём никакой особой вины того и не было: что не нарушил суровый запрет начальника и не сообщил ему о казусе сразу же. Ну и за то, в чём полковник отчасти в самом деле был виноват: что не организовал слежку-подстраховку за Стеценко, а, следовательно, оперативники резидентуры не выручили своевременно секретные документы из полицейских лап и тем самым поспособствовали недопустимой утечке информации в прессу.

Затем мистер Симмонс уже в парламентских выражениях отчитал двух своих оперативников и направил одного в полицейский участок (если документы ещё там), а второго – в штаб-квартиру охранки, где они с большей вероятностью могут оказаться.

Затем, немного успокоившись, поручил Оржиховскому, на самом деле не так уж расстроенному ни содержанием, ни формой учинённого разноса, связаться с начальником Константинопольской Муселлах Мудафаа-и-Миллие.

Говорил он с пашою сам и, естественно, по-английски, демонстративно делая паузы, чтобы на том конце провода толмач мог правильно всё перевести. А отвечал ему сам паша Хюсаметтин Эрктюрк на ломаном, но вполне понятном английском.

По тому, что сей вожак головорезов, переведённый из недавно расформированной Тешкилят-и Махсуса, говорил на языке оккупантов, раздирающих тело Османской империи; оккупантов, не слишком поддерживающих дело великого Мустафы Кемаля, да и по любезному тону Хюсаметтина мистер Симмонс безошибочно понял, что британские секретные документы прочитаны, оценены и скопированы.

Но говорить об этом не следовало, и мистер Симмонс только попросил, тщательно выбирая выражения, передать все документы представителю Британского Генштаба имярек, который уже, видимо, дожидается приёма.