Вадим показал карточку, дал немногословные пояснения. Аннеке их было достаточно.

– Быть бы жив мой дедушка… Он умел по любой вещи узнавать, где человек, который ее оставить. Очень полезно. Наши охотники иногда теряться в тундре, их жены просить дедушку, и он находил. Правда, не со всеми получалось. С братом моим – нет…

Аннеке взяла карточку, села на табурет, рассмотрела сначала портрет Капабланки, потом перевернула, прочитала записку. Вадим подбросил в печурку дров – жилище Серафима выстывало быстро, приходилось постоянно поддерживать огонь. Наконец, Аннеке проговорила:

– Я могу попробовать. Дедушка меня учил, у нас это передаваться по наследству…

– Да? Так что же ты? Действуй!

Вадим отодвинул в сторону свеклу с морковью и сел на лежак напротив Аннеке. Она держала карточку обеими руками, близко поднеся к глазам – настраивалась. Установившееся беззвучие нарушали только щелчки чурок в печи и гудение пламени.

– Ну?

– Не получаться… – Аннеке опустила руки и окинула взглядом тесное пространство. – Здесь все не так, как у нас. А я привыкла там… Чтобы пахнуть дымом, пойдой, чтобы огонь гореть в очаге, подо мной оленья шкура…

Вадим отворил дверцу печурки и на секунду зажмурился от яркого пламени, колыхавшегося в топке. Под потолком болтался кусок свиного сала – Серафиму вчера передали деревенские сродники, и он подвесил гостинец на веревочке, чтобы не добрались кишевшие вокруг грызуны. Не лопарская оленья пойда, но что-то близкое… Вадим сорвал сало и бросил в огонь. Из печки потянуло характерным запахом гари.

– Что еще? Шкура? К сожалению, не запаслись. Но можешь пересесть на мой матрас, он мягкий. Вообрази, будто ты в своей веже, а там, – он показал на дверь, – северная тундра.

Аннеке послушалась и вновь уставилась на карточку. Время текло. Скворчало, плавясь, сало, вонища от него забивала ноздри, мешала вдохнуть.

– Не хватать…

– Чего?

– Бубна. Я должна слышать бубен, вот так: бам-м, бам-м… Без него никак.

Вадим схватил табурет, выломал из него одну ножку и стал ударять ею по сиденью, как колотушкой: бам-м, бам-м! Он видел когда-то, как это делают нойды в Заполярье, и старался подстроиться под их манеру – ритмичную, медитативную. Говоря по строгости, звук получался не такой, как при ударах в бубен, а много глуше и отрывистее, но Аннеке не привередничала. Стало жарко, она расстегнула кофту на груди, затрясла головой, подражая шаманам, входящим в экстаз. Ее волосы растрепались, взгляд потерял осмысленность. Вадиму сделалось не по себе, он инстинктивно ослабил движения, стук зазвучал слабее.

– Нет! Еще! Давай громче! – сорвалось с побелевших губ Аннеке.

Вадим грянул, как полковой барабанщик на плацу. Упорядоченные постукивания сменились дисгармонической дробью, но Аннеке, кажется, это и требовалось. Ее плечи то вздымались, то опадали, как у цыганки, пустившейся в пляс, а все, что ниже, казалось неподвижным изваянием. Карточку она поднесла к самому лицу, Вадим не видел ничего, кроме ее окаменелых пальчиков. Подумалось: не прекратить ли это представление, грозившее отнять у девушки все силы и – он слышал, что такое бывает с перестаравшимися ворожеями – лишить ее жизни? Но странное камлание с табуреткой, в центре мегаполиса, захватило уже и его самого, он не в состоянии был отложить импровизированный музыкальный инструмент, чтобы выдернуть себя и любимую из неодолимой экзальтации.

Дверь подалась вперед, через порог собрался переступить Серафим. Его поднятая нога зависла, он вылупил зыркалы. Еще бы! В его закуте, где отродясь не происходило ничего сверхъестественного, если не считать зеленых чертиков по утрам после перепоя, сейчас вершилось нечто из ряда вон выходящее. В нос шибало амбре, разбушевавшийся огонь вырывался из отверстой печурки, его протуберанцы выделывали колдовские выкрутасы. Постоялец Вадюха долбил палкой в сломанную табуретку, а студентка-лопарка с распущенными, как у ведьмачки, патлами и выпиравшими титьками раскачивалась, стоя на коленях, держала в руках глянцевитый прямоугольник и завывала так, что кровь стыла в жилах.

– Допился… – Серафим отер взмокшую плешь. – Факт, допился…

Его не слушали или попросту не слышали. Грохот нарастал, Аннеке взяла высочайшую ноту и внезапно с воплем умирающей роженицы повалилась на матрас. Вадим отшвырнул табурет, колотушку и подсунул руку под шею саамки.

– Аннеке! Ты жива?..

Она не отвечала. Опущенные веки не шевелились, всполохи пламени отражались на белых щеках, как в зеркале.

– Аннеке!

Блуждающий взор Вадима наткнулся на истопника, который стоял в дверях и перепуганно плямкал губищами.

– Чего стоишь, дятел, беги за врачом!

– Да где ж я его…

– Где хочешь! Беги, я сказал!

Серафим отступил назад и захлопнул дверь. Он был уверен, что застал нехристей за какой-то дикарской оргией.

Вадим сжал запястье Аннеке, – оно холодило, как сосулька, но пульс прощупывался. На глаза попалась кружка с лужицей на дне. Он понюхал: водка. – И капнул немного в полураскрытый рот девушки. Она отошла от обморока, попросила воды. Вадим зачерпнул кружкой из стоявшего у стены бочонка.

– Пей. Сейчас придет врач, даст тебе что-нибудь…

– Не надо. Мне уже хорошо. Разговор с духами много здоровья отбирать, ты же знаешь.

– Прости, что заставил тебя… Дурак! – Он наградил себя болезненной оплеухой.

– Что ты! – Аннеке привстала, расплескав воду из кружки. – Ты же не для себя, а для всех…

– Ты что-нибудь увидела?

– Да… Старый дом, крыша течет, в нем трое… мужчины и женщина. И еще один, связанный. Похож на Капу. – Она подняла упавшую карточку.

– Женщина – Надин?

– По-моему, она… Все быть в тумане, не очень понимаю.

– Где этот дом? Что возле него, помнишь?

На Вадима опять напала трясучка, на сей раз от нетерпения.

– Помню… Такая большая водокачка, но ее, кажется, разбирают… И что-то строят. Дома, бараки… Еще оттуда видно церковь и больницу…

– Погоди-ка! Водокачку р-разбирают в Сокольниках, на Колодезной… а р-рядом, в переулке, церковь. И больница Р-работного дома недалеко… Тот р-район весь перестраивают, р-расчищют площадки. Там будут новые коммуны… Аннеке – ты чудо!

Он поднял ее на руки, закружил.

– Отпусти, отпусти! Мне дурно…

Он положил ее на Серафимов топчанчик и сел у