«У нас в […], – рассказывал он мне, – где я приорствовал еще до того, как перевелся в Пьер-Шатель, был один монах меланхолического склада и мрачноватого характера, известный своим сомнамбулизмом.

Порой во время приступов он выходил из своей кельи и самостоятельно возвращался обратно; а бывало, что мог заблудиться, и тогда приходилось его искать. Поначалу консультировались у врачей, давали ему кое-какие лекарства, но затем, поскольку рецидивы становились все реже, перестали им заниматься.

И вот как-то вечером, когда я засиделся допоздна в своем кабинете, занятый изучением некоторых бумаг, вдруг послышалось, как кто-то открыл дверь, ключ от которой я почти никогда не вынимаю, и тотчас же вошел этот монах – в состоянии абсолютного сомнамбулизма.

Глаза у него были открыты, но неподвижны, одет он был только в длинную рубаху, в которой должен был лечь спать, и держал в руке большой нож.

Он двинулся прямиком к моей постели, местонахождение которой было ему известно, и, похоже, проверил, пощупав рукой, действительно ли я там нахожусь, после чего нанес три сильных удара, настолько сильных, что, пробив одеяло, лезвие глубоко вонзилось в матрас, вернее, в циновку, которая мне его заменяла.

Когда он проходил мимо меня, у него было напряженное лицо и насупленные брови. А когда он обернулся после того, как нанес удар, я заметил, что лицо у него расслабилось, выражая нечто похожее на удовлетворение.

Яркий свет двух ламп, стоявших на моем письменном столе, не произвел на его глаза никакого впечатления, и он ушел так же, как пришел, тихонько открывая и закрывая две двери на пути в мои покои, и вскоре я удостоверился, что он преспокойно удалился прямо к себе в келью.

Можете себе представить, – продолжал приор, – в каком состоянии я находился во время этого ужасного явления. Меня била дрожь при мысли об опасности, которой я только что избежал, и я возблагодарил Провидение; однако мое волнение было таково, что мне не удавалось сомкнуть глаза весь остаток ночи.

Наутро я велел позвать лунатика к себе и спокойно спросил у него, что ему снилось этой ночью.

Услыхав мой вопрос, он смутился.

– Отец мой, – ответил он мне, – я видел такой странный сон, что мне в самом деле неловко его вам пересказывать: быть может, это козни демона и…

– Говорите, приказываю вам, – отозвался я, – сны от нашей воли не зависят, это всего лишь иллюзия. Так что говорите начистоту.

– Отец мой, – сказал он тогда, – едва я лег, как мне приснилось, что вы убили мою мать и ее окровавленная тень явилась мне, требуя мести. При виде этого меня охватила такая ярость, что я как одержимый ринулся в ваши покои и, найдя вас на постели, зарезал вас. Вскоре я проснулся весь в поту, ненавидя себя за это покушение, но потом возблагодарил Бога за то, что столь страшное преступление не совершилось…

– Оно совершилось более, чем вы думаете, – сказал я серьезно и спокойно.

И рассказал ему, что произошло, показав следы ударов, которые, как ему казалось, он мне нанес.

При виде этого он упал к моим ногам весь в слезах, стеная от невольного несчастья, которое, как он думал, случилось по его вине, и умоляя о наказании, каковому я, по его мысли, должен был его подвергнуть.

– Нет, ни в коем случае! – воскликнул я. – Я вовсе не собираюсь вас наказывать за этот невольный поступок; но отныне вы освобождаетесь от присутствия на ночных богослужениях, и предупреждаю, что ваша келья будет закрываться снаружи сразу после ужина и откроется она только для того, чтобы дать вам возможность прийти на мессу, которая служится с восходом солнца».

Если бы в этих обстоятельствах, в которых приор уцелел только чудом, он все-таки был убит, монаха-лунатика не подвергли бы наказанию, потому что с его стороны это убийство было бы непредумышленным.