мать должна кормить ребенка ничем иным, как только своей грудью. Пора бросить этот дурацкий и жестокий обычай, губящий миллионы детей. Нечего ссылаться на дедов и прадедов, на бабок и прабабок. Что они не глупее нас были и что так велось веками, а мы станем переменять. Пора перестать говорить так: мудрость людская как была, так и есть не в том, чтобы делать то, что предки делали. Если бы было так, то мы бы до сих пор людей ели, как наши предки. Мудрость в том, чтобы из того, что делают люди, выбирать хорошее и следовать ему и откидывать дурное и переставать его делать.

Соска. Пустое дело, кажется. «Как делали бабки, так и мы взяли тряпочки, наклали каши, пососали и сунули в рот ребенку. Что же тут плохого? И мы так росли, сосали соску. Отчего же и нашему ребенку не сделать? Бабы-старухи там как знают, так и делают». Так скажут отец и мать про своего ребенка. Но так они могут говорить, пока не читали, не слыхали того, что написано здесь не для обмана, не для своей выгоды, а из жалости и любви к людям, к святым младенцам, которых посылает нам Бог и которых мы губим по невежеству. Мы могли так говорить, пока не знали, но теперь, когда знаем и знаем верно, тут спора быть не может: записано, сколько мрут детей при сосках и сколько без сосок. Оказывается, что при сосках втрое больше. Спора нет, дело ясно. И не может ни мать сунуть соску своему детищу, если она не хочет его смерти, ни отец допустить то, чтобы его ребенок лежал в зыбке с тряпкой во рту, с той тряпкой, от которой половина детей должна умереть. Не то отец, всякий добрый человек, войдя в дом и увидя ребенка с соской, должен вынуть ее изо рта младенца и сказать матери про то зло, которое делает эта соска.

Соска убила на Руси людей больше, чем чума и холера и все болезни. Надо вооружаться против нее и помогать друг другу уничтожить ее.

Спячка душевная

Проходит неделя всего после женитьбы – Толстой записывает в дневнике: «Я себя не узнаю». На другой день: «С студентами и народом распростился». Это о том, что прекращает занятия в Яснополянской школе, издание педагогического журнала. Еще через полмесяца: «Все это время я занимаюсь теми делами, которые называются практическими, только. Но мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать… Мне все досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать» (подчеркивает).

Через два месяца после свадьбы и в дневнике Софьи Андреевны важные строки: «Он мне гадок с своим народом. Я чувствую, что или я, т. е. я, пока представительница семьи, или народ с горячей любовью к нему Л. Это эгоизм. Пускай. Я для него живу, им живу, хочу того же…»

Но на протяжении всей его жизни Софья Андреевна не выиграет соревнования с народом за место в душе Толстого.

Конечно, женитьба повлияла на образ жизни и настроение Толстого, но, кажется, не столько тем, что переменила его, сколько тем, что выявила то, что в нем накопилось исподволь и ждало лишь повода, чтобы себя обнаружить.

Через полтора десятилетия в «Исповеди», рассказывая свою жизнь, Толстой определит хронологию происходившего. Сперва не столько даже сознание, сколько ощущение, что общественная деятельность, которую он на себя взвалил, измучила его, внесла в его душу смуту, путаницу, он «заболел более духовно, чем физически» <мысль о чахотке>, поехал в степь на кумыс, по возвращении женился, сосредоточил свою жизнь в семье, в жене, в детях, в хозяйстве.

Оказывается, всего этого недостаточно для счастья, которое, по мысли Толстого, должно было ожидать его с появлением семейного гнезда. В итоге «странное состояние сна», в котором он пребывает, – «отсутствие мечтаний, надежд, самосознания».

Для Толстого понятия «сон», «пробуждение» смолоду и до старости важное обозначение душевного, нравственного состояния. Он пишет о себе: «Во мне есть отличный человек, который иногда спит». Или: «Очень сонен умственно и даже духовно». Или: «Я ужасался над собой, что интересы мои – деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется».

«Спать» для Толстого значит отойти от жизни, соответствующей тем нравственным, религиозным началам, которым он непременно должен следовать. «Нравственный упадок, готовность подпасть соблазну – пасть – это большей частью… такое состояние, в котором бездействуют, спят высшие центры, душевные силы… Надо понять, что спишь, и постараться проснуться… Надо сделать то, что делаешь во время кошмара: спросить себя: не сплю ли я? И тогда очнешься».

Пробуждение – новый цикл, новая полоса, новая эпоха жизни, новые задачи и предельное сосредоточение сил, чтобы решить их. «Нынче пробудился. Хорошо на душе». И – снова: «Да, жизнь есть радость пробуждения… И так хорошо, легко тогда».

Пробуждение: творчество

В 1864 году, после долгого перерыва, Толстой снова берется за дневник, но делает единственную запись: «Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший. Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно. Я начал с тех пор роман, написал листов десять печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания…»

Семейные отношения не всегда безоблачны, случаются порой ссоры, и «каждый такой раздор, как ни ничтожен, есть надрез – любви», с горечью сознает Лев Николаевич. И страстные, супружеские примирения часто его не радуют: «особенно поцелуями, это ложная замазка». И все же после первой поры приноровления друг к другу, приноровления всей своей жизни к жизни семейной наступают счастливые годы.

Он пробуждается. Конечно, остаются и хозяйственные заботы, и охота, и интимные охлаждения и сближения, и дети, беременность, кормление, запачканные пеленки, но весь этот воздух семейной жизни с ее отношениями, укладом, разговорами, праздниками, святочными катаниями и охотой в отъезжем поле, с воспоминаниями о прошлом, мыслями о настоящем и будущем, весь этот яснополянский воздух, перевоплощенный творчески, становится воздухом романа, который он пишет.

«Запой хозяйства», как он называет свое увлеченное строительство домашнего гнезда, мысль, что семейный мирок, где он удобно расположился с любимой женой, может заменить ему огромный мир, который ему необходим, все это – время тяжелого, безнадежного физического и нравственного сна. Между тем, выбор давно сделан. И в этом выборе на первое место поставлена литература –