К тому же неоднократно с передовых позиций доносили, что выпущенное газовое облако, благодаря капризам воздушных течений, не достигнув наших позиций, поворачивало назад в сторону германцев и, тем хуже для них, проходило вдоль их передовых линий. При этом всякий раз без исключений германские солдаты бежали из своих траншей под сильным огнем нашей артиллерии.

Со временем сами германцы пришли к выводу, что газовые атаки приносят им очень мало пользы, и в 1917 году мы о них больше не слышали. Я не думаю, что газовые волны, которые выпускали мы сами, были более результативны, но обстрелы снарядами с химическими веществами – дело совсем другое. Надо думать, что в качестве основного боевого средства, в особенности для обстрела передовых линий, эти снаряды никогда не давали ожидаемых германцами результатов. Однако при ведении артиллерийской подготовки перед атакой эти снаряды, как добавочное средство подавления неприятельских батарей, со временем стали приобретать все большую важность и использовались более широко. Но, как гласит русская поговорка, «палка о двух концах», и, если эти снаряды помогали германцам, то постепенно, по мере того как мы и наши союзники также начали их применять, эти снаряды стали наносить очень большой урон и германцам. В общем, всякое новое изобретение, направленное на создание более совершенного способа истребления неприятеля, обеспечивает настоящее преимущество только до тех пор, пока противная сторона в равной степени не начинает применять его. Однако химические газы, применяемые в виде облака, не обладают даже этим свойством, поскольку часто наносят гораздо больший вред самим изобретателям; так бывает не только в том случае, если газовая волна поворачивает на тех, кто ее выпустил, но и в том случае, если она опустилась на траншеи противника. Германские солдаты, посланные в атаку и попавшие в зону, отравленную газовой волной, считали себя победителями и входили в доставшиеся им траншеи, все еще полные газа, и вдыхали его тем больше из-за быстрого бега; противогазы помогали мало, и они сами оказывались жертвами своего оружия. Это может объяснить ту относительную легкость, с которой нам удавалось контратаковать после германского нападения.

Затишье в боях дало мне возможность часто объезжать корпуса и передовые линии. 19 ноября я смог впервые посетить свой крайний левый фланг; стоявший там 5-й корпус за дальностью расстояний в сентябре и октябре не принимал участия в боях. Для этой поездки мне пришлось на двое суток оставить штаб-квартиру армии. Меня интересовал район дислокации 5-го корпуса, поскольку я наметил один из его участков для будущего весеннего наступления. Кроме того, я хотел ближе познакомиться с командиром корпуса генералом Балуевым[109], с которым мне ранее сталкиваться не приходилось.

На второй день поездки, вернувшись с передовых позиций в штаб-квартиру корпуса, переговорив по телефону со своим начальником штаба генерал-майором Алексеевым и выяснив, что в данный момент в моем присутствии нет необходимости, генерал Балуев, я и офицеры, сопровождавшие нас во время осмотра передовых линий, сели за ожидавший нас обед или, если угодно, за ужин. Однако не успел я еще доесть суп, как мне доложили, что начальник штаба армии снова просит меня к телефону. Было ясно, что он желает сказать мне нечто важное. Его сообщение оказалось крайне неожиданным. На мое имя была получена телеграмма, причем даже незашифрованная, за подписью «Николай». В ней говорилось, что ввиду болезни генерала Алексеева, который нуждается в длительном отдыхе, его величество избрал меня для исполнения par interim[110] обязанностей начальника штаба Верховного главнокомандующего.

Я сообщил генерал-майору Алексееву, что не позднее чем через час выеду в штаб-квартиру армии.

Закончив обед, я сообщил о случившемся генералу Балуеву и попросил его передать императору телеграмму с моим ответом. Я сообщал, что получил телеграмму царя; находясь в данный момент на дальнем фланге своей армии, немедленно выезжаю в расположение своего штаба и прошу разрешения передать командование Особой армией генералу Балуеву. Через двадцать четыре часа я рассчитывал отправиться к месту своего нового назначения. Я сообщил генералу Балуеву о своем намерении на неопределенный период своего отсутствия передать ему командование Особой армией. В действительности это решение было делом случая. Получи я телеграмму царя на два дня раньше, ничего подобного произойти не могло. Я не был достаточно хорошо знаком с генералом Балуевым; кроме того, он не был старшим по производству среди моих корпусных командиров. Однако все увиденное мной в его корпусе, его волевые качества и неукротимая энергия, ответственное выполнение им моих многочисленных, непростых и трудноисполнимых распоряжений военного характера и разумные меры, принятые им при их реализации, – все эти факторы расположили меня в его пользу. Случайности, играющие судьбой не только отдельного человека, но отражающиеся также на судьбах тысяч зависящих от него людей, – в самом ли деле это простые случайности? Война и неизбежно связанный с ней риск развивают в нас фатализм, который, в свою очередь, позволяет нам примириться с так называемыми жизненными превратностями.

Отдав необходимые распоряжения начальнику своего штаба, я получил из Ставки запрос относительно того, предпочитаю ли я ехать в Могилев экстренным поездом или обыкновенным. По дороге я намеревался заехать в Бердичев, где находился генерал Брусилов, так как понимал, что из всех командующих на фронте мне больше всего предстоит иметь дело именно с ним. Неадекватность румынских сил в борьбе с австрогерманцами уже начинала проявляться со всей очевидностью, и было ясно, что нам придется прийти им на помощь.

Поскольку я покидал армию на неопределенный срок, мне хотелось попрощаться с женой, которая работала сестрой милосердия в перевязочном отделении госпиталя, принадлежавшего корпусу генерала Корнилова. Ее присутствие во фронтовых частях требует объяснения. Когда зимой 1911/12 года столь неожиданным образом закончилась Балканская война, моя жена – а жили мы в то время в Москве – пришла к заключению, что это была лишь прелюдия к будущей европейской войне. На основании этого вывода она следующей зимой прошла восьмимесячный курс обучения, чтобы с самого начала боевых действий иметь право начать работать сестрой милосердия. Весной 1914 года она впервые в жизни, несмотря на свой зрелый возраст, должна была держать экзамены и переживать волнения, которые обыкновенно ассоциируются с днями молодости. Получив диплом сестры милосердия в начале августа, она имела возможность сопровождать 1-ю армию генерала Ренненкампфа и смогла получить назначение в дивизионный лазарет. При этом она выставила только одно условие – что она будет в этом учреждении единственной сестрой. Однако работа в дивизионном лазарете ее не удовлетворила. Она попросила о переводе