к их числу относятся, хотя в это трудно поверить, два памятных образа, один из которых принадлежит литературе западной, другой – восточной. Мне хотелось написать здесь об этих изумительных вымыслах. Родина одного из них – Италия, другого – Нишапур.

Первый появляется в песни XVIII «Рая». Данте, странствуя по концентрическим небесам, замечает, что красота Беатриче становится все чище, а в глазах светится благодать, и понимает, что они вознеслись с багряного неба Марса в небеса Юпитера. Огромное пространство, наполненное благой белизны светом, полно кружащих в полете и распевающих небесных существ, которые последовательно сплетают из букв фразу: «Diligite justitia»[99]. Затем возникает голова Орла, безусловно не воспроизводящая головы земного существа, а такая, какая могла быть создана только на Небесах. Затем в сиянии появляется и парит на широко раскрытых крыльях весь Орел, образ которого составили души тех, кто «всех остальных во славе превзошли» («Рай», XX, 36); он, понятный всем символ Власти, начинает свои речи, говоря о себе в единственном числе и употребляя местоимения «я» и «мой» вместо «мы» и «наш» («Рай», XIX, 11). Все тот же вопрос тяготит Данте: справедливо ли Бог карает за отсутствие веры человека примерной жизни, который родился над брегом Ганга и ни слова не слыхал о Христе? Ответ Орла полон неясностей, как и подобает божественному откровению; он осуждает дерзкий вопрос, повторяет, что вера в Искупителя необходима, говорит, что Бог пробудил эту веру в некоторых достойнейших язычниках. Он утверждает, что среди блаженных император Траян и герой Рифей, первый из которых жил позже, а второй раньше гибели Христа[100]. (Великолепное для XIV века появление Орла кажется менее эффектным в веке XX, когда светящиеся орлы и горящие в небе буквы служат торговой рекламе. Ср. Честертон, «What I saw in America»[101], 1922.)

Трудно представить себе что-либо превосходящее один из величайших образов «Комедии», тем не менее это случилось. Столетием раньше, чем у Данте возник его Орел, Фаридаддин Аттар, перс из секты суфиев, создал удивительного Симурга (Тридцать птиц), который мощнее и истиннее Дантова образа. Фаридаддин Аттар родился в Нишапуре[102], славном бирюзой и мечами. Аттар по-персидски означает «торговец аптечным товаром». В «Воспоминаниях о Портах» говорится, что таково было его действительное занятие. Как-то вечером в его аптеку заходит дервиш, разглядывает разнообразные пузырьки, пастилки и облатки и принимается рыдать. Удивленный и обеспокоенный, Аттар просит его удалиться. Дервиш отвечает: «Мне ничего не стоит уйти, у меня ничего нет. А вот тебе придется распроститься со всеми твоими сокровищами, выставленными здесь». Сердце Аттара осталось твердым, как камфара. Дервиш ушел, а на следующее утро Аттар оставил свою аптеку и заботы этого мира.

Он совершил паломничество в Мекку, пройдя через Египет, Сирию, Туркестан и Северный Индостан; вернувшись, он с жаром предался созерцанию Бога и литературным занятиям. Говорят, что он оставил двадцать тысяч двустиший; вот названия его книг: «Книга соловья», «Книга горести», «Книга совета», «Книга тайн», «Книга божественного знания», «Воспоминания о святых», «Царь и роза», «Возвещение чудес» и неповторимая «Беседа птиц» («Мантик ат-Тайр»). В последние годы жизни, а Аттар, как рассказывают, дожил до ста десяти лет, он отказался от всех земных радостей, включая стихосложение. Его убили солдаты Толуя, сына Чингисхана. Удивительный образ, о котором я говорил, составляет основу поэмы «Мантик ат-Тайр». Сюжет ее таков.

Прилетевший издалека царь птиц Симург роняет в центре Китая великолепное перо; птицы, устав от вечной анархии, решают отыскать Симурга. Они знают, что имя царя означает «Тридцать птиц», знают, что его дворец находится на горе Каф, кольцом охватывающей землю.

Начинается их почти бесконечное путешествие; они перелетают через семь долин или морей, предпоследнее зовется Головокружением, последнее – Уничтожением. Многие не выдерживают, прекращают свое паломничество; многие гибнут. Тридцать, очистившись в трудах, ступают на гору Симурга. Здесь они понимают, что они и есть Симург, и каждая из них, и все они вместе[103]. (Так же Плотин – «Эннеады», V, 8, 4 – провозглашает райское расширение принципа тождества: «В умопостигаемом небе есть все повсюду. Каждая вещь – это все вещи. Солнце есть все звезды, и каждая звезда – это все звезды, и каждая звезда – это все звезды и солнце».)

Различие между Орлом и Симургом не менее очевидно, чем сходство. Орел не более чем невероятен, Симург – невозможен. Отдельные люди, составляющие Орла, не теряются в нем (Давид – это зрачок его ока, Траян, Езекия и Константин образуют бровь); птицы же, которые находят Симурга, им же самим и оказываются. Орел – ненадолго возникший (как перед этим буквы) символ, и те, из кого он слагается, не перестают быть самими собой; вездесущий Симург неделим. За Орлом стоит воплощенный Бог Израиля и Рима; за волшебным Симургом – пантеизм.

Последнее замечание. В притче о Симурге изумляет сила воображения; менее заметны, но от этого не менее реальны ее строгость и сдержанность. Паломники стремятся к неведомой цели, эта цель, которая в конце концов становится нам известной, должна поражать, а не быть или казаться ненужным довеском. Поэт разрешает эту сложность с безупречным изяществом – ищущие оказываются искомым. Не так ли Давид оказывается героем притчи, рассказываемой ему Нафаном (2 Цар., 12); не так ли и Де Куинси предполагал, что Эдип вовсе не человек, а трудно постижимое решение загадки фиванского сфинкса?

Свидание во сне{151}

Одолев круги Ада и трудные уступы Чистилища, Данте в конце концов видит в земном Раю Беатриче; Озанам{152} считает эту сцену (бесспорно, одну из самых поразительных в мировой литературе) истоком всей «Комедии». Моя задача – изложить ее, подытожить сказанное комментаторами и поделиться одним, кажется, не звучавшим прежде наблюдением психологического свойства.

Итак, утром 13 апреля 1300 года, в предпоследний день своего путешествия, Данте, окончив труды, вступает в земной Рай, увенчавший вершину Чистилища. Он видел временный и вечный огонь, преодолел огненную стену, его воля свободна и путь прям. Вергилий возложил на него митру и корону («per ch’io te sovrate corono e mitrio»)[104]. Тропой древнего леса он выходит к реке несравненной чистоты, хотя купы деревьев заслоняют от него свет луны и солнца. Звучит музыка, по другому берегу движется странное шествие. Двадцать четыре старца в белых одеяниях и четверка зверей о шести многоочитых крылах выступают перед колесницей, в которую впряжен грифон; справа танцуют три женщины, одна из которых неотличима от огня, до того алы ее одежды; слева – четыре, они одеты в пурпур и у одной – три глаза. Колесница останавливается, появляется женщина под покрывалом и в платье огненного