Данте с нежностью и состраданием говорит о вине Франчески, которую любой признает невольной. Это чувствует и поэт наперекор богослову, в «Чистилище» (XVI, 70) доказывающему, что, руководи нашими действиями круговращение звезд, не было бы никакой свободы воли, а вознаграждение добрых и наказание злых оказались бы равно несправедливыми[81].

Данте понял, но не простил – таков неразрешимый парадокс поэмы. Думаю, логика тут бессильна. Он чувствовал (хоть и не понимал), что поступки человека продиктованы необходимостью и вечность заслуженного им блаженства или проклятья неизбежна. Спинозианцы и стоики отрицали свободу воли, но они же провозглашали верховенство морального закона. Можно напомнить Кальвина с его «decretum Dei absolutum»[82], приговаривающим одних к аду, а других – к раю. Во вступительных главах сэйловского «Алкорана» я читал, что этой мысли держится одна из исламских сект.

Четвертый вариант, как легко видеть, не решает вопроса. Он его ставит, к тому же – ребром. Остальные варианты соответствуют логике; этот, ей противоречащий, по-моему, верен.

Данте и англосаксонские видения{148}

В десятой песни «Рая» Данте рассказывает, как поднялся к сфере солнца и увидел вокруг этой планеты – а в дантовском мироустройстве солнце – одна из планет – ослепительный венец из двенадцати духов, сиявших ярче света, на котором они вырисовывались. Первый из них, Фома Аквинский, перечислил имена остальных; седьмым назван Беда. Комментаторы поясняют, что речь идет о Беде Достопочтенном, дьяконе монастыря в Ярроу и авторе «Historia ecclesiastica gentis Anglorum»[83].

Вопреки эпитету, первая история Англии, составленная в VIII веке, не ограничивается церковными предметами. Это увлеченный и личный рассказ скрупулезного исследователя и образованного человека. Беда владел латынью, знал греческий, под перо ему то и дело подворачивается строка Вергилия. Его занимает все: история мира, истоки Писания, музыка, риторика[84], орфография, системы счета, науки о природе, богословие, латинская поэзия и поэзия на народных языках. Но по одному пункту он, как нарочно, хранит молчание. В своей летописи упорного проповедничества, завершившегося воцарением Христовой веры в германских королевствах Английской земли, Беда вполне мог сделать для саксонского язычества то, что Снорри Стурлусон пять веков спустя сделал для язычества скандинавского. Ни на йоту не поступаясь благочестивой целью труда, он мог бы сохранить или хотя бы обрисовать мифологию предков. И все же, как легко догадаться, не сделал этого. Причина очевидна: религия, или, верней, мифология, германцев была еще жива, а Беда хотел вычеркнуть ее и из собственной памяти, и из памяти своего народа. И вот мы никогда не узнаем, наступили ли сумерки богов, которым поклонялся Хенгист, и отплыл ли из краев вечного льда в чудовищный день, когда волки пожрали солнце и луну, корабль, слаженный из ногтей умерших. Не узнаем, составляли ли эти стертые боги целостный пантеон или, как полагает Гиббон, были всего лишь смутными суевериями варваров. Кроме ритуальной формулы «cujus pater Voden»[85], входящей во все его родословные королевских семейств, да упоминания о предусмотрительном короле, воздвигшем один алтарь для Иисуса, а другой, поменьше, для бесов, Беде, увы, практически нечем удовлетворить будущую любознательность германистов. Зато он отступил от жесткой хронологии, описав загробные видения, предвосхищающие поэму Данте.

Напомню одно из них. Беда рассказывает о Фурсе, ирландском монахе, обратившем в Христову веру многих саксов. Во время болезни Фурса был похищен ангелами и вознесен на небо. Там он увидел четыре огня, пылавших в черном воздухе не поодаль друг от друга. Ангелы объяснили, что огни эти спалят мир и имена их Раздор, Нечестие, Ложь и Корысть. Вдруг огни взвились, сливаясь в один и подступая к Фурсе. Он испугался, но ангелы предупредили: «Этот огонь разжег не ты, и он тебя не тронет». И в самом деле, огненная стена по манию ангелов расступилась, и Фурса оказался в Раю, где увидел немало чудесного. Когда он возвращался на землю, ему пришлось еще раз пройти через пламя, злой дух толкнул на него одного из проклятых и горевших в огне, так что ему обожгло правое плечо и подбородок. Ангел сказал: «Этот огонь разжег ты сам. На земле тебе досталась одежда грешника, а теперь настигла его кара». Ожоги того видения Фурса сохранил до самой смерти.

Другой случай произошел с человеком из Нортумбрии по имени Дриктхельм. После многодневной болезни он ввечеру скончался, но уже наутро неожиданно воскрес. Жена была у его одра, он сказал, что восстал из мертвых и будет теперь жить иначе. Помолившись, он разделил имение на три части и отдал одну жене, другую – сыновьям, а третью – бедным. Потом попрощался со всеми и затворился в монастыре, где строгостью жизни засвидетельствовал все то несравненное и чудовищное, что произошло с ним в ночь смерти и о чем он рассказывал так: «Лицо у моего проводника лучилось, одеяние сверкало. Мы шли молча, кажется, – на северо-восток. И вот оказались в долине – бездонной, бескрайней и бесконечной, слева от нас бушевал огонь, справа – вихрь со снегом и градом. Буря гнала из стороны в сторону толпы грешников, несчастные бросались от неугасимого огня в ледяную стужу и обратно, и так без конца. Я подумал, что это ад, но путеводный дух сказал: „Нет, это еще не ад“. Мы пошли дальше, сгустилась тьма, мне светил только мой вожатый. Из бездонного колодца один за другим взмывали бесчисленные шары черного огня и снова рушились вниз. Тут проводник покинул меня, я был один среди бессчетных шаров, полных душами грешников. Из жерла обдавало смрадом. Меня охватил страх. Потом, через некоторое время, показавшееся вечностью, я услышал за спиной жалобный стон и безжалостный хохот, как будто толпа глумилась над пойманной жертвой. Довольный и злобный сонм бесов тащил в самую глубь мрака пять душ. У одной я разглядел тонзуру, как у священника, следом мелькнула женщина. Они тут же исчезли в бездне, жалобы душ смешались с хохотом бесов в один нестройный гул. Духи зла, вынырнувшие из огненных глубин, окружили меня, пугая взглядом и пламенем, но не смея коснуться. Окруженный врагами и темнотой, я не знал, как спастись. И вдруг увидел на тропинке звезду, она росла и приближалась. Бесы скрылись, это был мой ангел. Он шагнул вправо, мы двинулись к югу, перешли от тьмы к свету, от света к блеску и увидели стену, бесконечную и вширь и ввысь. В ней не было ни дверей, ни окон, непонятно,