продолжал так же бойко и громко:

— Что, бишь, я хотел сказать? Да, от водки один вред получается, и в доме одна неприятность. Прихожу я, к примеру, домой выпимши… Жена говорит: «Ах ты, котюга поганый, опять нализался гдей-то». А я ей в ответ: «Через тебя и пью, через язык твой…»

Астра и я встречаемся глазами, знак звукооператору — «вырубай!». На мониторе лица из публики — оживление, улыбки. Дядя Вася уставился на экран.

— Дураки, — пробормотал он, — сволочи, ни черта у них не видать!

Выступление покаявшихся сорвалось. Петряев неслышно постучал пальцем в программу — сигнал Инне «давайте дальше».

Инна подняла великолепные ресницы и выговорила раздельно и ясно:

— Слово от редакции газеты «Лопатинская правда» имеет товарищ Петунин.

Я вздрогнул. Два ляпа подряд — не много ли? Астра подняла палец и, нахмурив брови, указала Инне на Петряева. Инна опустила глаза в текст, щеки ее заалели. Петряев свирепо уставился на меня, глаза его, казалось, говорили: «Куда ты лезешь?» Видно, решил, что я пробиваюсь к славе. Но это была всего лишь опечатка машинистки. Инна совершенно спокойно поправляется:

— Извините, товарищи, от газеты выступит главный редактор товарищ Петряев.

Всего лишь маленькая заминка, а мы испугались, и сердце у меня стучит так, что кажется, через микрофон слышно всем.

Петряев наливает полстакана воды из красавца кувшина. Мне тоже очень хочется пить, но неудобно всем сразу хвататься за воду. Потерпим. А он пьет жадно, залпом.

Лицо у него странное. Злое? Растерянное? Неужели опять ляп, но в чем, где? Нет, он просто поперхнулся и старается пересилить кашель. Пауза затягивается. Ага, вот наконец вздохнул, начинает говорить.

Но почему он такой красный? Вероятно, от напряжения — удержать кашель нелегко. Три заминки подряд — плохо, очень плохо. Ничего, вроде отдышался, говорит:

— Дорогие товарищи. Я хотел бы подвести итоги. Мы собрались, чтобы наметить по возможности пути преодоления вредных и порочных пережитков, которые преграждают наш путь к светлому будущему, подобно тому, как обвалившиеся с горы камни перегораживают путь путнику, который…

(«Куда это он завернул?» — подумал я, мне стало опять жарко. Но Петряев благоразумно бросил путника на полпути и начал новую фразу.)

— Алкоголь сгубил многих талантливых замечательных людей, живших в царской России…

(Опять шарит глазами по бумажке!)

…талантливого музыканта Мусоргского, талантливого художника Федотова, талантливого писателя Бальзака…

(Господи, что он несет?!)

…царской России… Условия царской России предопределяли, пред… располагали… Царские условия предполагали к пьянству…

(Нет, что-то с ним плохо — теперь он побледнел.)

— …Скатывались до образа человекообразных обезьян…

(Астра! Что же она?!)

Петряев неожиданно возвысил голос:

— Уважаемые дамы и господа! Наша советская пушнина занимает первое место… от котика до колонка и тарбагана… Продается партия каракуля сур…

Тут шеф икнул и тихо сполз на пол.

— Сам ты человекообразная образина! — прохрипел чей-то бас.

Но всего этого уже нет в эфире.

«Круглый стол» вырублен за десять минут до срока. На мониторе заставка «Передача прервана по техническим причинам».

Волнение, галдеж, толчея. Майор Кузнецов командует — зал очищают от публики. Возгласы: «Где врач?», «Дайте врача!» Доктор Коняев склоняется над телом Петряева, вокруг суетимся мы. Нина наливает воду из кувшина. Ангелина вопит: «Валерьянки, скорей валерьянки!» Спокойный голос Коняева:

— Ничего опасного, его надо вынести из духоты.

Мы с Федькой, Коняев, Веспучин поднимаем Петряева. В последнюю минуту вижу глаза Нины, тревожно обращенные ко мне, и ее удивленный вскрик:

— Это же не вода!

В великолепном чешском кувшине, куда я вчера сам налил воду, оказалась водка… Как, кто это сделал, когда? Эти вопросы задавали все, когда мы несли больного, вернее — пьяного, в его кабинет.

Петряева уложили на диван, с ним остался доктор Коняев и Ангелина в качестве сиделки.

Все столпились в комнате у Нины, в коридоре, у раскрытых дверей, приглушенно жужжали: «Петряев выпил вместо воды водку…» — «Ему дурно от полстакана водки? Ерунда!..» — «А жара?» — «Да и духота такая…» — «Ведь он не ел целый день». — «И так нервничал…» — «Да не может мужчина свалиться от полстакана водки, поймите вы!..» — «А вдруг там что-нибудь подмешано?..» — «Бросьте болтать!..» — «А что? Надо сделать анализ…» — «Давайте кувшин!..» — «Где кувшин… Сходите за кувшином…» — «Правильно, надо допить, чтоб добро не пропадало…» — «Хорошие шуточки — скандал на всю область…» — «Да это же не показывали…» — «Он никогда не пил водки — он сам говорил…» — «Ладно трепаться, несите кувшин, понюхаем, что там…»

Наконец пошли за кувшином в «аквариум». Но кувшин исчез. Его обнаружили в конце коридора на полу. Он был пуст и чист.

Из кабинета вышли доктор Коняев и Ангелина.

— Главному редактору стало лучше, — сообщил доктор.

— Его тошнит, — прошептала Ангелина, закатывая глаза.

Наконец мы отправились по домам. Было о чем поговорить и подумать на досуге.

Но я думал вовсе не о кувшине, не о таинственном превращении воды. Меня интересовало другое — куда исчезла Нина? Она скрылась как-то незаметно. Я не мог вспомнить, когда перестал встречаться с ее пристальным, каким-то изучающим взглядом. Неужели она проскользнула в кабинет, чтобы ухаживать за этим… нянчить этого… Нужное слово никак не находилось. Такое слово, от которого мне стало бы легче. Я презирал шефа. Может, сейчас даже не за эту затею, не за трескучий фейерверк саморекламы, а за то, что он не умеет пить водку. Хиляк. Да, вот оно, нужное слово, — хиляк!

Диверсант Петунин

Наутро я пошел в редакцию пораньше. Многие пришли раньше. Толпились в «аквариуме». Разговоры вертелись вокруг двух главных тем — «провал телепередачи» и «водка в кувшине». Одни считали, что провал был намечен заранее, подготовлен и водка в кувшин налита с целью диверсии. Другие спрашивали с иронией, как мог «диверсант», наливая водку, рассчитывать на то, что ее выпьет именно Петряев, а не кто-нибудь другой? Как можно было ожидать, что с трех глотков Петряев так захмелеет? Чей-то голос допытывался настойчиво: «Кто? Ну кто же у нас мог быть заинтересован в срыве беседы?»

Ответа на эти вопросы никто не давал.

Я, как и все, тоже толокся без дела, слушал, пожимал плечами, возмущался и недоумевал. Но вскоре стал ощущать странный холодок вокруг. Какую-то прохладную пустоту. Я был среди людей и вроде бы оставался один. Внутри меня тоже неприятно похолодало. Никто меня ни в чем не обвинял. Но ощущение пустоты, одиночества усиливалось. Я начал понимать: меня подозревают. Втихаря, молча, подло. Кое-кто сочувствовал мне — тоже молча или полумолча. И это показалось мне также подлым.

— Не робей, старина, — пробормотал Федька, прикоснувшись к моему плечу.

— Ну, Петуня, держись, — ласково прошептала машинистка Рита.

Значит, за «диверсанта» принимают меня? И так просто, будто это само собой