операторам, что показывать, как чередовать крупный план с общим. Она смотрела на экраны трех мониторов и произносила отрывистые непонятные фразы: «Третья камера, правый угол заваливается!»; «Дайте заполнение!»; «Пустите контражур».

Репетиция шла гладко, не считая маленького происшествия: выстрелив, лопнула лампа в 500 ватт. Кто-то ахнул, девчонки взвизгнули, все сразу загалдели. Астра сделала нам внушение: что бы ни случилось во время передачи, надо сохранять спокойствие и соблюдать тишину. Она привела два примера должной стойкости: композитор Сигизмунд Кац, которому попал в глаз осколок от лампы, продолжал петь, а писатель Ираклий Андроников, когда на ноги ему рухнула телевизионная камера в 70 килограммов, не вздрогнул и не прервал рассказа.

— Самое главное в передаче — непринужденность, — ответил Астре Петряев. — Необходимо добиться стопроцентной непринужденности.

Теледейство

День «беседы» обещал быть тяжелым. Чтобы успеть с завтрашним номером газеты, мы пришли не к одиннадцати, как обычно, а к восьми утра. Петряев тоже.

К трем надо было отправляться за участниками. Петряев настаивал: надо привезти их как можно раньше.

В четыре часа у нашего здания уже стояли автобусы с надписью «Телевидение». Двое парней прилаживали на крыше антенну. Останавливались прохожие и, подняв головы, следили за их работой.

«Пожар, что ли?» — спрашивали одна у другой старушки с сумками. Вокруг сновали мальчишки, выкрикивая главную сенсацию: «Пьяных по телевизору будут показывать!» Толпа перед домом росла.

Петряев нервничал и суетился. Всех, кто был в редакции, он забросал поручениями. Надо было добиться в облисполкоме, чтобы дали милиционера — охранять порядок. С соседями по зданию — «согласовать вопрос о закрытии дверей». Народ проникал на лестницу, ватага мальчишек уже стояла на площадке, прижимая потные руки и влажные носы к нашему великолепному стеклу.

Несколько раз звонили на метеостанцию, добиваясь самого точного прогноза. Петряев боялся, не будет ли грозы, не сорвется ли из-за нее передача, — уже целую неделю стояла сухая жара. Надо было перевесить портрет, который выходил из кадра, и, наоборот, убрать попадающий в кадр телевизор. Забыли повесить киноэкран для нашего фильма. Выгнав мальчишек и заперев парадный вход, спохватились — надо же открыть другую дверь, со двора. Вот у этой-то закрытой двери и простоял я вместе с привезенным мною дядей Васей (чуть-чуть хлебнувшим для храбрости) довольно долго на солнцепеке.

За пятнадцать минут до начала зал наполнился. Все были на месте. Договоренные выпивохи явились, и, кажется, все были в норме. Мальчики с телевиденья в черных узконосых ботинках заняли свои боевые позиции. Яша Файншток устроился с кинопроектором.

Я пошел за Петряевым. Но Нина меня не пустила — готовится к выступлению и просил его не беспокоить. Он будет вовремя.

— Так где же твоя мать? — не удержался я от грубости.

— Моя мать умерла десять лет назад.

Я смутился.

— Я говорю о передаче. Он ведь поручил тебе…

— Этого не будет. Я его отговорила.

— Прости, пожалуйста.

Я просил извинить меня за грубый тон, за то, что думал о ней плохо. Мне хотелось выразить ей свое уважение, благодарность. Но я не знал, что сказать, как-то робел перед ней. Хотя нравилась она мне теперь еще больше.

— Что ж, время идти, — я взглянул на часы, — пять минут до начала.

Нина мельком посмотрелась в карманное зеркальце и поднялась. Но дверь кабинета уже открылась, Петряев вышел.

Волосы его были тщательно приглажены. Открытую рубашку он успел переменить на белую крахмальную, галстук с крупным узором был ярок. Но лицо его казалось помятым, усталым.

В «аквариуме» стояла плотная духота. Окна были закрыты, чтобы не мешал шум с улицы. Воздух нагревался от множества сильных ламп.

Мы с Петряевым заняли свои места за одним из центральных столиков рядом с кукольно-красивой дикторшей Инной. На нас были направлены горячие, ослепительно яркие лучи.

Петряев положил перед собой маленькие листки, исписанные бисерным почерком. Астра оглядела всех, подняла руку, махнула: «Эфир!»

— Товарищи, по традиции нашей газеты, — начал Петряев, — мы собираемся вокруг круглого стола… (Стол наш был треугольным.) …Когда надо говорить о важных вещах, тогда живой обмен мнениями важней, чем иные формы общения. Сегодня мы собрались здесь, чтобы поговорить о вопросе, достаточно неприятном и трудном для производства, для семьи и для нашей общественности. Как в городе, так и на селе. Поэтому нас слушает и смотрит сейчас вся область. Речь идет об отвратительном пережитке старого быта, старого общества, пережитке, который тянет нас назад и мешает быстрей двигаться к коммунизму. О приверженности к вину, о злоупотреблении…

«Что он тянет, — думал я, — повторяется, мнется?! Говорил бы уже сразу — о пьянстве».

Погасили лампы, мы вздохнули и тихо вытерли платками потные лица. Включили киноаппарат. Замелькали знакомые сцены под музыку с магнитофонной ленты. В зале временами слышался не то смех, не то кряхтение. Фильм кончился, проклятые лампы опять вспыхнули.

Начались выступления. Все шло точно по программе. Отступить позволил себе только доктор Коняев, психиатр — он увязал свою речь с кадрами нашей ленты. Это получилось просто и убедительно. Зато работники облоно ни на шаг не уходили от написанного текста, просмотренного и подправленного мной и Астрой. Говорили, будто наизусть читали, — монотонно, скучно. А милиция обиделась на наш фильм. Майор Кузнецов принял его как обвинение в бездействии: «Молодые товарищи из газеты несколько сгустили краски». Но в общем все шло хорошо.

Пока Петряев не задал вопроса: не хочет ли выступить кто-нибудь из товарищей, кто испытал на себе вред алкоголя?

Опять послышался странный звук, напоминающий хрюканье. Петряев посмотрел на меня сердито, будто хрюкал я сам.

Мы договорились, что выступят двое: пожилой слесарь с инструментального Карасев, он лечился год назад от алкоголизма, и дядя Вася. Но Карасева за столами не оказалось. Я как-то упустил его из поля зрения. Мы переглянулись, я подтолкнул Инну, и она предложила «Василию Ивановичу Халябову сказать несколько слов». Дядя Вася был на месте, но выглядел осовело. Духота его утомила. Мы с ним дважды репетировали его короткое выступление. Он должен был признать, что пристрастие его к водке — результат слабости характера, а потом дать торжественное обещание больше не пить.

Однако, увидев направленный на него объектив, дядя Вася растерялся и онемел. Едва дотянувшись, я подтолкнул его под столом ногой.

— Ну чего ты, оставь, — пробормотал дядя Вася хриплым тенорком.

И затем, громко откашлявшись, резво начал:

— Вот что я вам скажу, граждане, — пьянство это преподобное есть самое подлое дело. Хуже воровства! Как я рассуждаю — сами себя обкрадываем, здоровье свое воруем, своими же руками…

«Да он прирожденный оратор», — подумал я. Инна отодвинула от него микрофон подальше, дядя Вася замолк на секунду, но