Шрифт:
Закладка:
И вдруг с какой-то пронзительно болезненной ясностью понял: есть минуты, когда перед смертью все равны и каждый должен выбрать место, и он не вправе был отнимать у человека последний шанс, несмотря ни на что… Никто не давал ему этого права, как никто не давал приказа остаться здесь.
«Надо зачислить его, объяснить обстановку. И все!»
— Харчук! — Он кивнул в сторону Вадима. — Позови.
И в тот же миг близкая очередь разрезала утреннюю тишину. В небе дымно зацвела ракета, и тотчас лес ожил, затрещал, будто невидимый огонь прошел в буреломе. Тоненько, со стальным посвистом завжикало над головой. И сразу все вокруг перестало существовать, кроме двух берегов, того и этого, и жестокого ощущения тела, прижатого к земле.
Бой приближался, гудел, отдаваясь в ушах. Их, наверное, было много, судя по тому, как стремительно откатывалось охранение. Потом он увидел отползавшую к мосту фигурку с «ручником» на плече и, казалось, узнал в ней обострившимся зрением Сартакова. За ним еще одна, третьей уже не было.
Потом все смешалось — белое предмостье в серых пятнах катившейся саранчи и в самой гуще ее реденько рвавшиеся гранаты Сартакова. Сам он петлял, не спеша удаляться, заманивая противника на мост. Строчил короткими очередями и снова вскакивал.
— Товарищ лейтенант… Отсечь?
— Не стрелять без команды, — хрипло обронил он. — Не обнаруживать себя. Передай по цепи. Кто нарушит — пуля на месте!
Султанов исчез, и снова его горячее дыхание послышалось над ухом. Или это воздух вдруг стал горячим, плотным от огня? Немцы валили на мост. Чиркнуло по шапке. Он как завороженный смотрел в проем бруствера, видел, как один упал, а первый с пулеметом зигзагами метнулся между фермами, прячась за выступы. Вот он уже на середине моста, ближе, ближе. Залег. Или убит? Но в следующее мгновение из-за каменного уступа запульсировал огонек.
— Товарищ лейтенант…
Сартаков снова поднялся. Еще немного, метров сто, — и он по эту сторону моста. Молчавший берег с остатками роты словно не существовал для тех, бегущих на мост, а может, они знали, что их немного, и решили раздавить с ходу; лезли валом, будто спятившее стадо, ощеренное огнем автоматов. Воздух точно распух от гортанного рева. Вот уже заполонили мост.
«А вдруг, — ожгло изнутри, — осечка, не взорвется?»
Сартаков, взмахнув руками, стал оседать. Пулемет, как живой, брякнулся на сошки, стволом к врагу. Молчащая железка. Ясно, точно в бинокль, различимая до каждой черточки, до блестких ребер.
«Все. Конец».
Рука рванула платок, и словно хлестнули по ней: от траншеи к мосту, к пулемету метнулся белый халат, простоволосая голова. Вадька! Запрыгал, вскочил в пролет.
«Не знает, не знает он про мину!»
Мгновенный страх и крик «назад», застрявший в глотке. И машинальный рывок наверх — остановить, вернуть. Упал, споткнувшись. Или сбило волной? Еще успел увидеть ревущую массу. И взрыв. Синее небо в черном дыму, в обломках, в истошном, оборвавшемся крике.
Стукнуло в плечо, рядом задымила головешка. Елкин зажмурился, уткнулся ртом в бруствер, в мокрый снег, смешанный с песком.
Им не было удержу. Они переправлялись теперь в двух местах — по обломкам моста, перекрывавшим узкий маслянистый стрежень, и левее, передавая по цепочке доски, бревна, валявшиеся на берегу. Замирали и снова ползли через груды тел, окапывались под берегом, метрах в двухстах, — деловито, молча, готовясь кончить сразу, одним броском.
Елкин с той минуты, как открыли огонь, уже ничего не испытывал, кроме тихой, какой-то обреченной ненависти, когда знаешь — надеяться уже не на что, ждать тоже нечего — только бы не прошли.
И пока он шел по траншее, глядя в искрящуюся пулеметными точками кромку леса, в короткие вспышки ближних автоматов, подавлявших редкий огонь оборонявшихся, пока протискивался в узкой траншее — мимо солдатских спин, дергающихся в пулеметной тряске локтей, подмечая каждую мелочь, пустевшие ниши с патронными коробками, кучи стреляных гильз, — чувствовал, что люди, не глядя, видят его, следят за каждым жестом, выражением лица, глаз…
— Отделенные! Выбирать цель, беречь патроны!
— Ясно, лейтенант.
Чей-то утекающий взгляд с прищуром, рвущие ленту пальцы:
— Сэкономим, лейтенант. Для праздника и поминок.
— А вы не спешите с поминками и других не торопите. Ясно? Продержимся, подмога придет.
Никто не уточнял, откуда подмога. Угрюмые усмешки, сжатые губы. Многих из взвода Ветрова видел чуть ли не впервые.
И, уже не различая лиц, молча помогал перетаскивать пулеметы, указывал цель, матерясь, отталкивал неумеху, ложился, нащупывая точку, словно делал обычную будничную работу. Вместе со всеми с несползающей, будто примерзшей к губам, улыбкой, с пистолетом в руке — все еще боясь какого-то перелома в натянутой до предела пружине обороны, прожигаемой плотным огнем. Знал, теперь он и они — одно целое. Иначе не может быть. Кругом простор, а отступать некуда, и разница только в том, как упасть — лицом или спиной к врагу. Он первый нажмет спуск, увидев чью-то спину. Нехорошо подыхать в одиночку. Стыдно.
И Вадька был тут, с ним. Только раньше ушел, просто первым выполнил свой долг. У него тоже не было выхода. Вот и все, убеждал он себя, а на сердце нет-нет и взгорала горечь; он давил ее, пустую, никчемную, не ко времени.
— Откуда выручка, лейтенант?
Все тот же глаз с прищуром, а рот наивный, припухший.
— С того света! — заорал он в отпрянувшие глаза. — Руки дрожат, сядь жди смерти! Султанов, заменить этого! И счет патронам вести. До единого. Каждый в цель, выжидать перебежку! — Пистолет врезался в ладонь.
Султанов вывернулся из-за угла траншеи. И в ту же минуту ухо уловило перебой: бухавший слева крупнокалиберный пулемет внезапно смолк.
Пулеметчик оказался жив, тот самый, курносый, в веснушках солдат Горошкин, писавший на дощечке имена погибших. С виноватым видом он дергал заевшую рукоять. Его сменил подбежавший Королев, залег. Но пулемет не поддавался. Тяжелый ДШК с длиннющим стволом и сетчатым прицелом, который Ветров, наверное, подцепил где-то в городке, в роте таких не было.
Подползая вплотную, Елкин кинул взгляд влево под бетонный обрыв, и в сознании мельком
