твоего поведения, хотя в действительности ты не совершил ни одного поступка, которым я бы, к своей чести, не гордился. Во всяком случае, в этой истории, потому как ты где угодно мог бы принести нашей стране больше пользы, чем там, где тебе довелось сейчас оказаться. Я действительно так думаю и ничего не могу с собой поделать. Однако ты лучше меня знаешь, чего от тебя требует совесть. Впрочем, осмелюсь сказать, что эти чертовы кошки тебя до такой степени замяукали, что ты рад убраться и спрятаться в любую дыру. Единственное, не дай себе в этой самой дыре погибнуть. Тебе еще надо будет приглядеть за Гроуби, и даже если ты не будешь там жить, можешь твердой рукой править Сандерсом или любым другим поместьем. Все это безобразие, которое ты удостоил честью своего имени, – а заодно и моего, так что огромное тебе спасибо! – предполагает, что, если я разрешу ей поселиться в Гроуби, она позовет к себе мать, а та сможет неплохо приглядывать за имением. Смею предположить, что так оно и будет, хотя для этого ей придется присмотреть на собственный дом какого-нибудь арендатора. Но ведь так поступают почти все. Так или иначе, но она производит впечатление дамы благородной, да и мозги у нее если и немного съехали, то в нужную сторону. Этой негодной дочери я не сказал, что ее мать, проводив тебя, тут же пришла ко мне за завтраком. Как же она была расстроена. Все сидела с горестным видом, проливая ручьи слез, стеная на своем ланкаширском диалекте. Ну точно как наш садовник Гобблз, ты должен его помнить. Славный малый, хоть и из Ланкашира!.. Мать не питает в отношении дочери никаких иллюзий, ее сердце и душа всецело принадлежат тебе. Она страшно расстроилась, когда ты уехал. Тем более что ей кажется, будто ты решил сбежать из страны из-за ее дочери, планируя… Может, не будем больше об этом? Хорошо, давай.

Вчера видел твою девушку… Выглядела больной. Хотя она казалась больной каждый раз, когда мне приходилось видеть ее раньше. Не знаю, почему ты им не пишешь. Ее мать возмущается, что ты не отвечаешь на ее письма и не предоставляешь сведения военного характера для статьи, которую она пишет для какого-то швейцарского журнала…»

Сильвия чуть не наизусть знала содержание этого письма, потому что дважды начинала снимать с него копии, сидя в невыносимой белой келье Беркенхедского монастыря, намереваясь оставить их себе и затем каким-то образом предать гласности. Но каждый раз, когда она приступала к этому делу, ей приходила в голову мысль, что это, если хорошо вдуматься, не очень благородно. Кроме того, дальше в письме, которое она просмотрела до самого конца, говорилось почти исключительно о делах миссис Уонноп. Марк, в присущей ему наивной манере, переживал, что пожилая леди, несмотря на оставленное ей их отцом наследство, не села сразу за написание бессмертного романа, хотя сам он не понимал ровным счетом ничего в литературе, о чем и сообщал Кристоферу в своем письме…

Тот читал свою корреспонденцию дальше, сидя под лампой с зеленым абажуром. Бывший сержант-майор пару раз начинал говорить, но, когда ему напомнили, что капитан занят чтением, демонстративно умолк. На лице Кристофера не отражалось ни единой эмоции, с таким же видом он в былые времена мог бы читать за завтраком ответ из Управления статистики. Сильвия лениво размышляла о том, не сочтет ли он уместным извиниться за те эпитеты, которыми ее наградил его братец. Похоже, что нет. Наверняка посчитает, что раз она уж вскрыла это письмо, то пусть несет ответственность и за его содержание. Примерно так. В тишине, пусть даже и относительной, что-то загромыхало. «Опять летят!» – сказал Коули. Мимо, направляясь к выходу, прошло несколько пар. Ни одного презентабельного вида мужчины среди них, разумеется, не оказалось; все были либо стариками, либо неуклюжими подростками с носами, далекими от разумных пропорций, и безжизненно приоткрытыми ртами.

Мысли Кристофера, пока он читал письмо, некоторым образом увлекли ее за собой, породив в душе несколько другое настроение. Перед ее взором вдруг возникла довольно убогая утренняя столовая Марка, где между ними произошел разговор, а также фасад не менее убогого дома в Бедфорд-Парке, в котором жили Уоннопы… В то же время она даже не думала забывать о соглашении со святым отцом, взглянула на часы на своем запястье и увидела, что прошло шесть минут… Ее удивляло, что Марк, располагающий состоянием как минимум в миллион, а скорее всего, гораздо больше, мог жить в такой невзрачной квартире, главным украшением которой были подковы нескольких именитых, но уже отдавших Богу душу скакунов, использовавшиеся в качестве пресс-папье, служившие подставками для чернильниц и ручек, а на завтрак позволял себе лишь несколько кусочков скорбной, жирной ветчины, выражающей свои соболезнования бледным яйцам… Ведь она, как когда-то ее мать, приехала к Марку именно за завтраком. Однако если мать явилась к нему сразу после того, как проводила Кристофера во Францию, то Сильвия после третьей подряд бессонной ночи: во время прогулки по парку Сент-Джеймс она, проходя под окнами Марка, подумала, что вполне может доставить Кристоферу пару неприятностей, рассказав брату о его интрижке с мисс Уонноп. И тотчас придумала себе желание поселиться в Гроуби, приправив необходимостью выделить на это дополнительные средства. Да, она действительно была дамой весьма состоятельной, но не настолько, чтобы жить в Гроуби и поддерживать его в надлежащем состоянии. Это старое огромное имение было огромным не из-за особняка, хотя в нем, насколько она помнила, насчитывалось то ли сорок, то ли шестьдесят комнат, а из-за обширных родовых земель, конюшен, родников, ручьев, обсаженных розами тропинок и живых изгородей… По правде говоря, уютно там могли себя чувствовать только мужчины – среди мрачной мебели в коридорах первого этажа, выложенных большими камнями. В итоге она зашла к Марку в тот самый момент, когда он читал у камина почту, пристроив на спинке стула номер «Таймс», потому что до сих пор не отказался от популярных в сороковых годах XIX века представлений о том, что, читая влажную газету, можно подхватить простуду. За все время их разговора черты его мрачного, непроницаемого лица, будто вырезанного из старого коричневого деревянного стула, не выразили ни единой эмоции. Он предложил ей яичницу с ветчиной и задал пару вопросов о том, как она собирается жить в Гроуби, если ей позволят там поселиться. Во всем остальном он никак не прокомментировал предоставленные ею сведения о том, что девица Уонноп родила Кристоферу ребенка – ради