Экскурсия по дому заняла некоторое время, потому что Беннетт хотел показать ей все: от средневековой росписи на витражном стекле до отметок на дереве, оставленных плотниками, обтесывавшими потолочные соединения пять веков назад, и расхлябанной половой доски в его бывшей спальне, где он в детстве прятал свои разнообразные сокровища.

– И сколько вы здесь прожили?

– Всего до тринадцати лет. После смерти мамы мы вернулись в Лондон, а Гарри занял этот дом. Я приезжаю сюда на праздники, но давно здесь не живу.

– А как вы думаете, когда-нибудь вы вернетесь сюда жить? – спросила она, хотя это было совершенно не ее дело.

Он обвел взглядом свою старую комнату с ее укрытой чехлами мебелью и покачал головой:

– Не знаю. Трудно теперь заглядывать вперед больше чем на несколько недель. Но в детстве мне здесь было хорошо. Если я когда-нибудь…

– Что?

– Да нет, ничего. Лучше нам вернуться к остальным.

Узнав, что на рождественский обед они едут в Эденбридж, Руби распустила старые кашемировые кардиганы, откопанные на чердаке Ванессой, и связала мужчинам шарфы. Они заявили, что в восторге от подарков, а Ванесса с дочерьми, в свою очередь, восхитились изящными кружевными шалями, которые она связала из халата тонкой овечьей шерсти, принадлежавшего когда-то сэру Николасу. В ответ она, к своему удивлению, получила в подарок авторучку от Кача, алмазную брошку от Ванессы, бутылку десертного вина «Сотерн» от Гарри и экземпляр «По ком звонит колокол» от Ви и Беатрис.

Последний подарок, который она открыла, был от Беннетта, и у нее, когда она его увидела, перехватило дыхание. Маленькая картина маслом, размером не больше листа бумаги для пишущей машинки, с видом на собор Святого Павла с берега Темзы. Огромный купол собора чуть не терялся в тумане дождливого дня.

– Я думаю, художник стоял на мосту Блэкфрайарс, – сказал Беннетт. – Но картина написана до строительства железнодорожного моста, значит, где-то около тысяча восемьсот пятидесятого года или даже раньше. Продавец больше ничего и не знал, а подпись мы не смогли разобрать. Так или иначе, надеюсь, она вам нравится.

– Нравится. Очень. – Руби могла бы сказать гораздо больше, но умолкла, чтобы не смутить их обоих. – Спасибо.

Когда все получили свои подарки, наступило время обеда, и они направились в столовую и там заняли места за просторным столом. Его полированная поверхность не была закрыта скатертью, но напротив каждого стула лежали кружевные салфетки, а в центре стоял в сверкающей хрустальной вазе букет хризантем. Тяжелые серебряные приборы лежали по сторонам бело-голубых фарфоровых тарелок, а над накрытыми блюдами поднимались аппетитные запахи.

Гарри устроил роскошный пир: жареный фазан, присланный родственником, имеющим охотничий домик в Шотландии, жареная картошка и брюссельская капуста с пугающим количеством бекона, приготовленные кухаркой. И, наконец, рождественский пудинг с тертыми яблоками, морковью и горсткой драгоценного изюма, и все это как следует сбрызнуто бренди, бутылку которого Беннетт обнаружил в самом конце шкафчика с напитками.

– Ну, приступаем к еде, а то пропустим королевское послание.

В три часа они собрались у радиоприемника в общей комнате, где все встали так, как их расставил Гарри.

– В мои времена мы слушали послания суверена стоя. Мы стояли и выпивали за него, когда он заканчивал речь.

– Так и поступим, Гарри. А теперь тише, а то не услышим.

И они стояли и слушали, и каждый раз, когда король замолкал, прежде чем произнести трудное слово, они все задерживали дыхание, но он справился с речью без особых затруднений. Руби не помнила, откуда она узнала о его заикании и тех мерах, которые он предпринимал, чтобы преодолеть свой недуг, и вот теперь эти меры, казалось, возымели действие[23].

– Как вы думаете, он сам пишет свои речи или нет? – спросила она.

Кач встряхнул головой.

– Сомневаюсь, что сам. У него для этого есть какой-нибудь конюший.

– Я думаю, эта речь была прекрасна, – сказала Ванесса.

– Ты так всегда говоришь, мама. И ты всегда говоришь, что он был так храбр, и так замечательно говорит, и всякое такое.

– Хватит, Би, – прозвучал голос Беннетта. – Твоя мать права. Речь была хорошая, и король хорошо ее прочитал. А вы заметили аллюзии на «Дуврский берег»?

Кач застонал.

– Ох, опять ты со своей поэзией.

– «Ни любви, ни жалости»? Это ясно, как божий день.

– О каком стихотворении вы говорите, Беннетт? – спросила Руби, ничуть не заботясь о том, что может выставить себя самой невежественной в мире.

– «Дуврский берег». Оно написано почти сто лет назад, хотя слова Мэтью Арнольда вполне можно отнести к нынешней войне. Вот несколько последних строк:

Пребудем же верны,

Любимая, – верны любви своей!

Ведь мир, что нам казался царством фей,

Исполненным прекрасной новизны,

Он въявь – угрюм, безрадостен, уныл,

В нем ни любви, ни жалости; и мы,

Одни, среди надвинувшейся тьмы,

Трепещем: рок суровый погрузил

Нас в гущу схватки первозданных сил[24].

– Как это великолепно торжественно с твоей стороны, – заметила Ванесса, и Беннетт, немного смутившись, шутливо поклонился. От затянувшейся неловкости их спасло своевременное появление пирожков с фруктовой начинкой и чая. И только когда все получили свою порцию и лишь один пирожок остался на большом блюде, Руби заметила, что Беннетт исчез.

– Никто не видел, куда делся Беннетт? – спросила она Кача.

– Скорее всего, ушел в сад. А если не туда, то в библиотеку.

Она нашла его на том самом месте, где он спал, когда они приехали – сидел на скамье в облаке сигаретного дыма. За все время, что она его знала, он ни разу при ней не курил, и дымом от него никогда не пахло. Почему-то ее расстроило, что он курит, хотя дымила добрая половина ее знакомых.

– И с каких пор вы курите? – спросила она.

– Я почти никогда не курю, – сказал он. – Это дурная привычка, от которой я, как мне казалось, отделался много лет назад. – Он уронил сигарету на землю и растоптал ее каблуком. – Ванесса мне голову оторвет, если узнает. Курево убило дядю Ника. Бедняга сгорел за шесть месяцев. Тогда я и бросил курить в первый раз.

– Я вынуждена согласиться с Ванессой, – сказала она, садясь рядом с ним. – Если я посижу какое-то время рядом с курильщиком, мне потом становится плохо.

Он повернулся к ней и усмехнулся:

– Я и понятия не имел, что вы такое чувствительное существо, мисс Саттон.

– Почему вы убежали?

Улыбка сошла с его лица.

– Я никак не могу уловить настроение в то или иное время. Мне нравятся эти стихи, но с моей стороны