Бабушка повернулась к отцу:

– У меня не было выбора, Эдвард. Меня собирались арестовать и отправить в тюрьму, когда я была беременна тобой. Меня даже казнить могли, если бы решили, что я помогаю немцам. Вполне могли. Или нет. Не знаю. И Вивиан взяла с меня слово, что я им не дамся. Это было последнее, о чем она меня попросила.

Папины глаза наполнились болью и ужасом от осознания произошедшего.

– Но если ты Эйприл, значит, я… – Он запнулся, схватившись ладонью за грудь.

– Да. Прости.

У папы отвисла челюсть:

– Но если верить Теодору, Людвиг был ужасным человеком, нацистом и военным преступником. – Папа отвел от нее взгляд и схватился за голову. – Как ты могла врать мне об этом, мама? Ты говорила, что я сын английского аристократа. И я помню тот огромный загородный особняк. Им ты тоже лгала?

– Папа… – одернула его я. – Бабушке нужна передышка. Она только что заново пережила смерть своей сестры.

– Родители Теодора узнали правду? – не отступал отец. – Поэтому мы уехали из Англии и никогда больше туда не возвращались? Почему мы не общались с ними после войны?

– Они ничего не знали, – ответила она.

– А Джек? Он знал?

– Сначала нет. Когда мы только встретились, он ничего не знал. Но в конце концов я ему рассказала. Я доверяла ему. И он ни разу не обманул моего доверия.

Я хотела задать бабушке множество вопросов, но она выглядела слишком изможденной и несчастной. Еще никогда я не видела ее такой старой.

– Очень устала, – сказала она. – Пойду наверх.

Я встала и помогла ей подняться на ноги. Отец по-прежнему сидел в задумчивом молчании, хмуро глядя в пол.

Бабушка всегда была гордой и упрямой – она никогда не позволяла нам помогать ей подниматься и спускаться по лестнице. Но сегодня она взяла меня под руку, покорившись собственной старости. Мы шли медленно и осторожно.

– Спасибо, что рассказала нам, – поблагодарила я бабушку, когда мы добрались до ее спальни на втором этаже. Внутри у меня все переворачивалось. Внезапно она показалась мне чужой. Кем была эта женщина, которую мы на самом деле не знали?

Эйприл.

Отчасти я чувствовала себя уязвленной. Если она доверилась дедушке Джеку, почему не рассказала все папе и мне? Неужели за прошедшие годы у нее ни разу не возникло искушения во всем сознаться?

Я помогла ей лечь в постель, накрыла одеялом и выключила лампу.

– Я очень устала, – сказала бабушка, вздохнув.

– День был долгий. Отдохни.

Закрыв за собой дверь, я спустилась вниз. Отца я нашла на кухне – он наливал в стакан виски.

Я достала еще один стакан – для себя. Он налил немного и мне. Мы встали рядом, облокотившись на барную стойку, и молча смотрели в противоположную стену.

– Я в шоке, – наконец сказал он.

– Да уж. Но по крайней мере теперь нам все известно.

Наши взгляды встретились.

– А если бы мы не нашли фотографии? Думаешь, это выяснилось бы? Я вот сомневаюсь.

– Но она хранила их все эти годы. Если бы она действительно стремилась навсегда похоронить свое прошлое, то избавилась бы от них, разве нет? Возможно, в глубине души она хотела с нами всем поделиться.

Он отхлебнул виски и покачал головой:

– Не думаю. Мне кажется, она хранила эти фотографии как память. Потому что пронесла любовь к тому человеку через всю жизнь – любила его даже после того, как уехала с Джеком в Америку. Ты слышала, как она про него рассказывала. Была влюблена в него по уши, всегда защищала и мечтала вернуться к нему, когда узнала, что беременна. Поэтому и отправила ему телеграмму. И не уехала к нему только потому, что той ночью дом разбомбили и она присвоила себе личность своей сестры. У нее не было выхода – она была вынуждена выдавать меня за сына Теодора.

Мы отпили виски.

– Интересно, они с Людвигом увиделись снова? – задумчиво протянула я. – Что с ним случилось?

Папа, побледнев как полотно, сел за стол. Когда он заговорил, его голос дрожал, и я поняла, что дело принимает серьезный оборот.

– Мне тоже интересно, – сказал он. – Потому что, боже праведный, он был моим отцом. – Папа закрыл глаза и зарыл пальцы в волосы.

Что-то внутри меня надломилось при виде страдания, которое отразилось на его лице. Он изо всех сил пытался принять то, что узнал. В последний раз я видела его плачущим много лет назад. Он стремился сдержаться и сейчас. Мое сердце сжалось от сострадания. Я подошла к нему и положила руку ему на плечо. Я не могла ничего сделать – только быть рядом с ним. Не знала, что сказать, но отчаянно желала как-то унять его боль. Ее в нашей жизни и так было предостаточно.

Он протянул руку и накрыл мою ладонь своей. Неожиданно между нами возникла эмоциональная связь – я не ощущала подобной близости с ним после того, как умерла мама. Мне показалось, будто он наконец решился перекинуть мост через разделявшую нас пропасть.

Однако ни один из нас не проронил ни слова.

Одно дело – перекинуть мост, и совсем другое – пройти по нему.

Он отер рукой лицо, громко шмыгнул носом – и взял себя в руки.

– Часть меня готова прямо сейчас погуглить Людвига и выяснить, что с ним случилось. Но другая часть совершенно не хочет всего этого знать. Что, если он был одним из тех нацистов, которых осудили на Нюрнбергском процессе? Что, если мы найдем длинный список совершенных им отвратительных преступлений? – Папа осушил стакан и отставил его в сторону. – Я всегда думал, что мой отец был великим человеком. Что он был очень умным, уважаемым заместителем министра в кабинете Уинстона Черчилля. Я так гордился им! А теперь мне придется жить с осознанием того, что мать скрыла от меня мое происхождение. Она всю свою жизнь… лгала собственному сыну.

Я тоже села и встретилась с ним взглядом.

– Ей было бы нелегко рассказать тебе правду. У меня, конечно, детей нет, но как вообще люди начинают подобные разговоры? Думаю, она дожидалась, пока ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять ее. Но как узнать, что уже можно о таком говорить? С каждым годом ей, вероятно, становилось все труднее придумать, как подступиться к тебе с этим. Тем более когда ты достиг зрелого возраста. Может, она просто хотела защитить тебя от правды. Я ее не осуждаю. Делиться болезненными воспоминаниями нелегко. Куда проще их избегать. Похоронить в себе.

Наши взгляды встретились. Несколько