...С того дня прошло лет пять, и вдруг мы со Светой встретились на окраине Москвы. Оказалось, она теперь живет неподалеку от меня. Она была такой же прекрасной, с косой, уложенной вокруг головы.

— Как класс? — спросила она меня, и я принялась рассказывать, перехватывая сумку с продуктами из одной руки в другую.

Она слушала меня с видимым выражением скуки, потом не выдержала:

— Ну да, ну да, тебе это все еще интересно... Я же всех начисто забыла. Помню, Уточкина какая-то была, Вера, что ли?

— Валя! У нее двое детей.

— А помнишь, как они выгнали меня с твоего дня рождения?..

Потом мы оказались у нее дома. Мне не очень этого хотелось, но оказалось, что привычка поступать так, как хочет Света, с годами во мне не притупилась. Пока мы шли к ней, она успела рассказать, что живут они с Гришей ужасно, только сын и держит. После этого ее признания мне еще больше не захотелось видеть ее Гришу.

— А-а! — сказал он, увидев меня. — Входите, входите. — Он был навеселе. — Рад. Что же вы ушмыгнули тогда с первого представления в нашей жизни? Почувствовали бездарность дальнейшего? Оно и правда оказалось бездарным. На редкость пустым, правда, Света? — Он потянулся и простонал: — Господи, как же скучно!

Света молча прошла в свою комнату — посмотреть на спящего сына.

Гриша снял с меня шубу, крепко взял за руку и повел на кухню, где на подоконнике стояла початая бутылка водки.

— Ну, выпейте за нас, за нашу со Светой супружескую жизнь! Не хотите? И никто, что характерно, не хочет! Казалось бы, прямая обязанность гостя притворяться, что у хозяев все хорошо, а в нашем доме, заметьте, никто не хочет считаться с условностями... Но почему вы не приходили, ведь вы тоже, кажется, обосновались в столице? Впрочем, правильно сделали, все было очень неинтересно, весьма скорбно все было. — Он поежился и повторил: — Не-ин-те-ресно. Нам и двоим на этой сцене повернуться негде с нашими громами и молниями. Да я-то ладно, я могу и в уголке посидеть, а вот Светлана — существо монологичное, не терпящее голосов рядом с собой. Она ведет свою партию одна, в полном одиночестве, и не надорвется, уверяю вас. Я долго ей подпевал, потом эдак подхрипывал, потом пытался просипеть ей о том, что я тоже живой человек, меня понимать немного нужно, разговаривать со мной, что у меня тоже своя жизнь, свои мысли, своя...

— Бутылка, — сухо подсказала Света.

— И свой угол есть у меня, — как бы не слыша ее, проговорил Гриша с пьяной гордостью, — и вон, — он кивнул в сторону заснеженного окна, — у меня есть своя машина.

— А также у тебя есть своя чашка, ложка и любовница.

— Свет, а взгляды у меня свои есть?

Света промолчала и опрокинула в рот Гришину рюмку. Он снова обернулся ко мне, широко улыбаясь:

— Вот так. Нету у меня ничего своего. Только угол, ложка и чашка, как у арестанта. Вот так. Свет, а ребенок — он мой?

— Об этом спроси у самого ребенка.

— И ребенок ее, — подмигнул мне Гриша. — Она его вырастила и воспитала, пока я прохлаждался среди синхрофазотронов и добывал для нее эту квартиру с барахлом... Свет, а барахло-то — мое?

— Барахло твое.

— Потому что я сам барахло?

Мне показалось, что они пинают меня, как мяч, из угла в угол, и больше всего мне захотелось незаметно уйти. И все же эта сцена что-то сильно мне напоминала. Что — я вспомнила только тогда, когда услышала, как Света сорвала с вешалки пальто и хлопнула дверью. Я сидела, прикованная к своему креслу отчаянием моей подруги и ее мужа, мне физически больно было поднять на него глаза.

Мы молчали. Он задумчиво вертел в пальцах рюмку. Глаза наши встретились, и он слегка усмехнулся.

— Извините меня, пожалуйста, — трезвым голосом сказал он.

— Да и вы меня тоже, — ответила я и пошла в коридор.

Он помог мне одеться и стоял с опущенной головой. И я не посмела ему сказать, что все будет хорошо.

Света курила на ступеньках в подъезде. Она пошла проводить меня. Я искоса поглядывала на нее и удивлялась, как и в детстве, ее высоко поднятой голове, возносящейся над очевидным несчастьем. Мне казалось: она стоит, как античная героиня, прикованная к скале, и беда, как вода, поднимается выше и выше, доходит до ее ноздрей, вот почему она так высоко держит свою красивую бедную голову.

Точно угадав мои мысли, Света запальчиво произнесла:

— Ничто на свете не заставит меня отречься от своих взглядов.

— Света, — осторожно сказала я, — а какие у тебя взгляды?

— Подумать только, — воскликнула она, — все возвращается на круги своя! Припомни, такой разговор у нас был однажды на чердаке, куда ты, помнится, притащила потом Веру Уточкину.

— Валю. И я тогда спрашивала тебя про твои взгляды?

— Безусловно.

— И что ты мне ответила?

— Ты нарочно делаешь вид, будто не понимаешь меня, — со знакомым мне раздражением отозвалась Света. — Ты все прекрасно понимаешь. И осуждаешь меня. Да, получилось, что я вышла замуж за класс. За такое же бесцветное, агрессивное чудовище, каким был твой любимый «в». И живу с ним, с этим «в», потому что некуда деться, не умею я все это делать: разводиться, делить квартиру, мебель... И ребенок его любит. А слез у меня уже нет, все выплакала, — сказала она и заплакала. — Примириться никак не могу. Не знаю, что делать. Надо сделать выбор. Будь он проклят, будь проклят! — прошептала она. — Всю жизнь мне сломал, всю.

И вот он умер, она ездит к нему на кладбище. Света стоит в автобусе среди толпы, со строго уложенной вокруг головы косой, в темно-синем платье, с гладиолусами в руках, и люди стараются не толкать ее, смотрят на ее прекрасное лицо и гадают о ее жизни. Она едет и думает, что, как бы ее ни уговаривали друзья мужа простить Гришу, потому что тогда ей самой будет легче, она этого не сделает. Она выполнит свой долг, вырастит сына, будет ездить на могилку, сажать на ней маргаритки,