Шрифт:
Закладка:
Нет более непохожих внешне и тем не менее как-то внутренне схожих городов, чем Петербург и Венеция. Ballet imperial, что может быть более чуждым венецианскому духу, чем этот триумф муштры и дисциплины. Николай I, обучающий балерин трудному искусству держать ружье, огромная сцена, заполненная симметричными движениями, Дворцовая площадь с марширующими сильфидами, – а вот, поди же, подарил князь Трубецкой Марии Тальони, проблиставшей в петербургской постановке «Сильфиды» пять сезонов, Ка-д’Оро, Золотой Дом, лучшее готическое палаццо на Канале Гранде, в 1847 году.
Марии было сорок три года, вполне подходящий возраст для раздумий о вечности на Канале Гранде. Десять лет назад она была вынуждена переместиться из Парижа в Петербург, где еще продержалась в примах пять лет, но из-за скандала с князем Трубецким, бежавшим с ее дочерью, вынуждена была Петербург покинуть «по причине плохой погоды». Красавец кавалергард Александр Трубецкой, находившийся под особым покровительством императрицы и из-за этого, по просьбе самого Николая, под присмотром Дубельта, скандалить любил и умел. Мария Тальони, зрелая и некрасивая, в Петербурге считалась образцом парижского шика, и Трубецкой, афишируя свои с ней отношения, превратил ее в ширму для светских пересудов. Скомпрометировав всех вокруг и себя самого, в первую очередь – тесной дружбой с Дантесом, он решает очередным громким скандалом задавить все остальные. В 1842 году он бежит с юной девицей Тальони, тайком с ней венчается, а мамаша желтеет от злости. При этом все уверены, что мамаша все сама и подстроила.
Ка-д’Оро стал примирительным подарком теще. Тальони дворец не нравился, он был в варварском вкусе (Рескина она не читала, так как он еще не был напечатан, но был бы напечатан, тоже б не прочла), неудобен, с огромными, но ничего не греющими каминами, сквозняками с открытых лоджий и старомодными росписями. Вычурная и трухлявая резьба отдавала сыростью, старые панели воняли, и никакие переделки не помогали справиться с древней затхлостью. Раздражала и Венеция: полное отсутствие приличного общества, ни одного экипажа, отвратительная кухня и совершенно безмозглые модистки. Не жизнь, а каторга, так что, выждав приличный срок, она палаццо продала довольно выгодно, так как в финансах знала толк и меру, барону Франкетти, помешанному на венецианской старине. Франкетти долго вычищал из Ка-д’Оро усовершенствования, устроенные Тальони, а затем его наследники превратили палаццо в музей и подарили его городу.
Возвращаясь с Сан Микеле в Венецию, я решил, что завтра, в последний день перед отъездом, обязательно пойду еще раз в Ка-д’Оро. С утра дул сильный ветер, и, когда я подъезжал на вапоретто к дворцу, он был похож на кусок намокшего кружева. Перевалив через ступени, среди асимметрично расставленных колонн первого этажа билась поднявшаяся вода, и музей был закрыт из-за ожидающегося наводнения.
Собеседник на пиру
Исповедь одинокого историка искусств
Вчера победили большевики. Как к этому относиться и что это значит, я не понимаю. Я вообще мало что понимаю, потому что понимать боюсь и не хочу. Все вокруг спорят, говорят бесконечно, все какие-то благоглупости. О судьбах России, об особом пути, о необходимости жестокости, о вине перед народом. Я-то ни в чем ни перед кем не виноват. Так мне, во всяком случае, хочется думать. Хотя думать совершенно не хочется. Разговоры надоели страшно, какая-то сублимация действия. Вообще не хочется выходить на улицу. Неизвестно, правда, сколько продлится эта возможность быть в стороне от того, что называется событиями. Тем более что они, эти события, гудят прямо перед моими окнами. Не слышно их только в кабинете и спальне, которые выходят во двор, и я почти не вылезаю из этих комнат последние дни. Вижусь только с Анной Матвеевной, по привычке спрашивающей, что подавать на обед, хотя выбор блюд уже давно сузился так, что в глупых вопросах нет никакой надобности.
Интересно, что будет с моей службой. Нужно ли мне будет возвращаться из своего, взятого по состоянию здоровья, отпуска или уже и возвращаться некуда? Что там с Императорским Эрмитажем? Разнесли его или оставили? Забудут, как Фирса в шкафу из этой модной пьесы. И правильно сделают. Кому они сейчас нужны, все эти гравюры и рисунки, неизвестно зачем собранные людьми, по большей части ничтожными и только потому, что у них были лишние деньги. Ненавижу все эти разговоры о коллекционерстве, меценатстве, культуре и культурности, о высоком служении искусству. У нас-то вообще все сводится к одному Высочайшему покровительству.
Последнее время проходить мимо Зимнего, этой темно-красной махины, похожей на разлагающуюся тушу мастодонта, стало совсем невыносимо. Уродливая чугунная ограда, площадь, опозоренная расстрелами и великодержавными истериками, и багровый цвет, отвратительнейший. Византийский. Почти все окна темны, все затихло и затаилось. Чудовище, парализованное страхом. Что теперь с ним сделают? Национализируют непонятно для кого? переместят в него Советы из Смольного? раздадут под квартиры большевистским депутатам? отдадут народу на разграбление?
Народ – что под этим подразумевается, я так и не знаю. Ясно, что народ это не я, не Анна Матвеевна и не мой лакей Степан с его больным и испуганным лицом. Моя жена, теперь проживающая где-то в Париже, тоже не народ, как и мой сын, служащий офицером на Кавказском фронте. Не народ и все эти важные писательствующие дамы и редакторы толстых журналов, так любящие рассуждать о народе, о его вкусах и о том, что для него следует делать, а что не следует. О ком они судят, что они видели, кроме половых в Даноне, баб, приносящих грибы на дачу в Мартышкине, хороводов, устраиваемых всеми этими княгинями в их абрамцевых и талашкиных с их тухлыми мастерскими и праздниками с обязательным прыганьем через костер и медовухой в слепленных ими кувшинчиках? У меня от них оскомина, так же, как от этого жирно орущего о своей честности писателя с мордой обожравшегося хозяйской сметаной кота, последнее время появляющегося везде, на всех культурных сходках, и очень много говорящего от имени народа. Уж он-то знает, что все это значит, он сейчас будет всем указывать, что делать и как мыслить, кто прав и кто виноват, кого поощрять и кого наказывать. Надолго ли?
Почему от имени народа все время говорят подобные типы? Смесь пафоса и злобы. От имени народа можно обличать и требовать. Он-то все равно всегда или безмолвствует, или вопит, что одно и то же.
Требовать от народа ничего не нужно, да и невозможно: народ нужно заставлять. Как народ ликовал во время чтения Манифеста, как
