что все происходило именно здесь, в его закутке, в котором от Градениго и его наследников остались только сводчатые потолки, все же остальное было бесстыдно утилитарно, как душевая кабина из прозрачного стекла, с авангардной наглостью вставшая прямо в прихожей. Интернационально безликая, вполне представимая в Нью-Йорке, Москве или Токио, эта квартирка выходила окнами на Рио Марин, и, как везде в Венеции, где звуки подчеркиваются узостью пространства, в открытые окна постоянно лился плеск воды, иногда смешивающийся со звуками шагов редких здесь прохожих.

Осознание того, что плеск воды канала и звуки редких шагов с Рио Марин сегодня слышны так же, как они слышны были сотни лет назад, и что через сотни лет после меня они все еще будут лететь в окно, растворяло рамки времени, и стандартная современность квартиры Игнасио преображалась, включаясь в естественный поток венецианской жизни. Раскрошенные мраморные обломки, витая лестница, сводчатые потолки, безликие белые стены, минималистская мебель, плоское пятно компьютера, – все приметы сегодняшнего дня вдруг наполнялись для меня смыслом, и, преображенные зимней Венецией, превращались в бесконечно длящийся миг вечности, и не было во мне ни древности, ни современности, лишь легкий и успокаивающий плеск воды в канале.

Игнасио поселился в Венеции лет пять тому назад, будучи относительно молодым и сделав относительно успешную карьеру в гламуре, который он всячески крыл, иногда – весьма остроумно. То, что он снимал для себя, удивляло странной смесью хорошего вкуса и отсутствия воображения. Известность ему принесла сделанная в конце восьмидесятых серия панков на фоне скульптур Кановы, и ничего более свежего ему уже не удавалось придумать. Зато с профессиональными заданиями он справлялся четко и чисто. Как человек умный, он болезненно переживал свою недостаточность, что выражалось в его блистательно злом недовольстве жизнью. Особенно от него доставалось Венеции. Он ругал ее на чем свет стоит, утверждая, что правы были флорентийцы пятнадцатого века, называвшие венецианцев хитрыми лягушками. Что венецианские красоты – это миф для невзыскательных туристов, что особого чувства красоты для того, чтобы понатыкать в воду зданий, не нужно, что Венеция тщеславная дура, потеющая летом от переизбытка туризма, а зимой с жадностью гоняющаяся за дурацкими масками безмозглых бездельников, заваливающихся на карнавал, и что сущность Венеции – ее сувенирные ларьки, представляющие парад-алле кича. Он ненавидел музыку на Сан Марко и толстых идиоток немок, пускающихся в пляс под звуки заезженных неаполитанских песен, венецианскую темень и сырость, полное отсутствие жизни, не вовлеченной в туристический бизнес, наглых гондольеров, завлекающих жаждущих приключений перезрелых американок, бессмыслицу Биеннале и убогость Золотого льва, и цены во всех более или менее приличных ресторанах, рассчитанные на арабских шейхов и ваших новых русских. В Венеции было нечего делать, некуда пойти, ночная жизнь отсутствовала, и мысли, чувства и одежда воняли гнилым провинциализмом. Квартиру в Венеции он купил исключительно из садомазохизма, и жить здесь может только потому, что родной Мадрид еще хуже, испанцы коротконоги, испанки толстозады, и потому, что он часто уезжает по делам в Таиланд или Марокко.

Слышал я его ругань – Grazie a Dio – не слишком часто, лишь в качестве приправы к позднему ужину, так как у него была куча работы, что обеспечивало мне полное одиночество на весь день. Он, правда, позвал меня на одну фотосессию на островке Сан Серволо, в небольшом монастыре, во времена Казановы служившим домом сумасшедших, а теперь превращенным в школу реставраторов. Я с радостью согласился, так как иначе мне бы не пришла в голову мысль туда поехать, а посмотреть, что осталось от этого странного места Европы, часто упоминающегося в воспоминаниях восемнадцатого века, острова умалишенных, разгуливавших на свободе, ограниченной водами лагуны, было интересно.

Действительность превзошла все ожидания. На островке и в монастыре не было ничего особенного, но компания из дюжины манекешек всех полов, скатившаяся с пришедшего с опозданием катера, была эффектна до невозможности. Придуманная Игнасио для какого-то его итальянского гламура фэшн-стори состояла из искусственных шуб невероятных расцветок и underwear для мальчиков и девочек с акцентом на вышитые пояса для чулок унисекс, сорвавшие аплодисменты на зимних миланских показах. Все называлось Ballo dei Pazzi – Бал Безумцев – и было слегка стилизовано под восемнадцатый век, под знаменитые вечера в Бастилии, проводимые аристократами перед казнью. Кастинг проводил сам Игнасио, парни и девки были отобраны им с безошибочным вкусом и точным пониманием итальянского гламура, не обычные стерильные физиономии, а точно соответствующие портретам Лонги и Розальбы Каррьера лица, обсыпанные пудрой, в рокайльных паричках и прическах с искусственными цветами. На фоне жемчужно-серого света зимней лагуны, с маячившей вдалеке специально нанятой гондолой, все это производило сногсшибательное впечатление. Гвалт они устроили страшный, ругались на пяти языках, обильно мазали себя и все вокруг грязью и легко смываемой красной краской, имитирующей потоки крови, кокетничали с молодыми стажерами-реставраторами, присланными наблюдать за тем, чтобы они ничего не разломали, и даже со мной, и вообще устроили такой роскошный сумасшедший дом, что стажеры позабыли о своих реставраторских обязанностях и готовы были сами начать стриптиз под кипарисами. Я от всего этого совершенно одурел, и когда компания решила ехать дальше, на какую-то вечеринку, я попросил меня высадить в начале Канале Гранде, сославшись на дела, которых, само собою, не было.

Было темно и тихо. Я тут же нырнул в лабиринт узких улочек между Канале и Пьяцца Сан Марко, позади фешенебельных отелей, практически всегда пустых вечером даже в разгар сезона. Гламурный галдеж тут же отошел в прошлое, и я снова был со своим чудным одиночеством зимней Венеции, свободный от всего на свете, даже от себя самого. Оказавшись на Калле Ридотто, рядом с палаццо Дандоло, где когда-то был знаменитый игорный дом, я вспомнил скуку современного венецианского казино, теперь расположенного совсем в другом месте, посетителей, похожих на статистов, без малейших признаков страсти на лице, компьютерную проверку паспорта при входе, весь выродившийся маскарад венецианской жизни, столь ненавидимой Игнасио. Неужели вся карнавальная мишура Ридотто Казановы, таинственность и вседозволенность, азарт и корыстолюбие, дамы в кринолинах и черных полумасках, заслоняющие свои речи кружевными веерами, зловещие фигуры в домино и баутах, что-то шепчущие им на ухо, все это томительное очарование Венеции, проникнутое остроумием, роскошью и сладострастием, ничто иное, как сегодняшняя тишина Калле Ридотто, сосредоточенная во мне, и – ничего больше?

Mais mon cheri, ne cours pas, ne va pas si vite, – но мой дорогой, не убегай, не иди так быстро, – вдруг позади, в прозрачной темноте узкой венецианской улочки, я услышал французскую речь и голос, низкий и