неделя, или месяц, или год. В лес явился еще один человек, и этот человек, казалось, искал меня. Кто это, я понял, едва увидел его, едва уловил его запах. Плоть от плоти Брома, кровь от крови его. Сын Брома Бонса. Я мог заполучить дитя Брома, забрать его кровь и вновь обрести нормальное тело. Я мог причинить боль Брому, ранить его в самое сердце, потому что нет ничего страшнее потери ребенка. И я набросился на ребенка Брома. Силы, дремавшие во мне, вырвались на свободу, как будто я всегда знал, что с ними делать. Я забрал его голову – забрал эти ненавистные глаза, так похожие на глаза Брома, забрал линию подбородка, напоминавшую мне о его отце, забрал язык, говоривший голосом моего соперника. И забрал руки, защищавшие тело даже после смерти.

И вдруг – вдруг – появилась она. Как она оказалась там? Катрина, моя Катрина, моя прекрасная жестокая Катрина. Она увидела, что я монстр. Увидела, как я пожираю ее сына. Я не смог забрать остальное, не смог – на ее глазах. Я не смог закончить. Его кровь больше не насыщала меня, и я убежал. Убежал в самую глухую чащу, куда не суются даже те, другие.

Другие. Те, что крадутся в тенях, те, что говорят шепотом. Те, кого я почувствовала, сойдя с тропы. Какой-то части меня очень хотелось узнать, кто эти «другие», но иная, более разумная часть, предпочитала не выяснять это. Подобные знания были опасны.

– Я спрятался от света, спрятался от тех, что таятся во тьме. Спрятался, объятый стыдом и печалью. Не было в жизни моей момента ужаснее, чем тот, когда Катрина увидела меня в образе демона. Знаешь, я и забыл, что он и ее дитя тоже. Я думал только о Броме, как будто этот ребенок выскочил уже взрослым из его головы, как Афина из головы Зевса.

Я снова съежился, потускнел. Мне хотелось умереть, исчезнуть, но, что бы ни сделал со мной тот старик, умереть я не мог, по крайней мере не в этом виде. Я превратился почти в ничто, но все еще существовал, чувствуя только боль, и страдания, и голод. О, как я изголодался. Мне хотелось чего-то, чего-то, что заполнило бы пустоту. И я вышел из своей берлоги, вышел на поиски. И наткнулся на этих мальчишек, которые забрели в чащу. Скверные мальчишки, глупые мальчишки – из тех, которым я всегда устраивал выволочку, когда был школьным учителем. Никто не станет скучать по таким мальчишкам. Мир не нуждается в подобных им.

И я забрал одного из них, думая, что его мясо насытит меня. Но что-то изменилось. От моих прикосновений плоть его таяла. Я смог забрать только голову и руки, как у сына Брома.

И вновь я преисполнился ярости, преисполнился гнева, какого давно не испытывал. Убийство сына Брома что-то изменило во мне, что-то сломало внутри. Единственной дозволенной мне пищей стали теперь голова и руки, без этой пищи я чах, но не умирал.

Двое мальчишек, приятелей первого, сбежали в ужасе, но через несколько недель вернулись, разыскивая своего товарища. Ясно, они не ожидали найти его, но чувствовали, что должны сделать хоть что-то, чтобы загладить свою трусость. Что ж, его они не нашли. Они нашли меня.

Крейн улыбнулся мне ужасной улыбкой, улыбкой, лишенной веселья и радости. Я содрогнулась, и не только из-за этой улыбки. Содрогнулась, поскольку надеялась, что он забыл обо мне, что он говорил лишь с самим собой и, если мне повезет, я смогу застать его врасплох и сбежать.

Конечно, еще оставался шанс, что у меня получится рвануть прочь, но о том, что Крейн забыл обо мне, и речи идти не могло. Он знал, что я здесь. Не так уж глубоко он погрузился в свои воспоминания, чтобы забыть об этом.

– Со вторым мальчишкой получилось то же самое. Я не смог съесть его тело, его мясо не насыщало меня. Я думал только о Броме, о том, чтобы наказать Брома. И я отправился к ферме, к ферме, построенной отцом Катрины, к ферме, которая по справедливости должна была принадлежать мне.

– Она никогда не стала бы твоей.

Я тут же пожалела о своих словах. Полный злобы взгляд и отравленное злобой сердце Крейна сосредоточились на мне.

– Ты видело меня там, не так ли, дитя из рода Брома? Новый Бен, по словам людей, только странный. То в платье, то в штанах, я даже не знаю, кто ты. Не настоящая леди. Но и не настоящий мужчина. В тебе нет красоты Катрины. На твоем лице оттиснуты черты Брома, и это тебе не на пользу. Я убил овцу, чтобы предупредить Брома о том, что грядет, но потом увидел тебя. И понял, что, если заберу тебя, сердце Брома разобьется. Разобьется совсем, навсегда. Это, по крайней мере, я мог сделать. Катрину я получить не могу, но могу позаботиться о том, чтобы род Брома прервался навеки. И я бы сделал это, если бы не трижды проклятый Всадник. Вечно встающий у меня на пути. Вечно мне мешающий. Он сказал, чтобы я не трогал тебя, что ты принадлежишь ему.

Принадлежишь ему. Принадлежу ли я Всаднику, подумалось мне. Возле него ли мое место в мире? Я чувствовала, что меня тянет, влечет к нему, но ощущала также, что сказанное Крейном не совсем правильно. Я не принадлежала Всаднику в том смысле, который подразумевал Крейн. Я принадлежала себе, себе и Всаднику, а Всадник принадлежал мне, но на самом деле это не означало обладания. Это означало что-то другое, но что именно, я пока не понимала.

– Но какая разница, что говорит и что делает Всадник? Всадник не скачет днем, Всадник не существует при свете солнца. Жаль, я не знал этого, когда встретил тебя тогда в лесу. Он одурачил меня, пригрозив издалека. Но теперь я уже не поддамся на уловку. А значит, он ничем тебе не сможет сейчас помочь.

Я осознала, что стук копыт, который я слышала недавно, был лишь плодом моего воображения, принятием желаемого за действительное. Никто не прискачет мне на подмогу, не вырвется из леса на коне цвета ночных небес. Я глупый ребенок, и я вот-вот умру.

Но однажды он говорил с тобой днем, и ты проснулась на дереве, и увидела этого Крейна, склонившегося над Юстусом Смитом. Значит, может, это неправда. Может, он все же примчится к тебе.

(есть большая разница между словами на ветру и появлением под