Покровский пришел к себе. Муха сидела точно посередине стола, если две диагонали мысленно провести. Лена Гвоздилина связала с Красноурицком, Кравцов отлично долетел, обсудили чуть-чуть тактику.

Вскоре и Панасенко прорезался. Завтра его таинственный наблюдатель пожертвует три часа своего времени на оперативные нужды работников внутренних дел. У Панасенко интонации, будто делает одолжение. Покровский сухо напомнил ему, что Панасенко утверждал, будто заинтересован в расследовании убийства собственной тетушки, Панасенко буркнул что-то примирительное.

Фридман приехал из Третьяковской галереи. Сотрудников там много, еще больше сотрудниц, долго всех опрашивали насчет возможных переговоров с гражданкой, желающей подарить икону: нет, не было в последнее время.

Зато помогли ему в Третьяковке составить список музеев, куда еще логично было бы Варваре Сергеевне со своим даром обратиться. Исторический музей, Музей истории Москвы, музеи монастырей — такого, сякого… Всего семь штук.

— На ходу автомобиль-то? — спросил Покровский.

— Да-да…

— А с пальцем что?

Палец у Фридмана перевязанный.

— Ерунда, о фикус порезался… Листья острые.

Природа вообще опасная вещь, надо с ней аккуратнее.

Поднялся к полковнику Чурову, в обязанности которого входило, в частности, собирать мзду в пользу различных добровольно-принудительных организаций. Сегодня нужно 30 копеек для ОСВОДа, в ответ выдается небольшая марочка, ее можно наклеить куда-нибудь. Жунев однажды в рамках психологического давления на подозреваемого по ходу допроса вдруг наклеил тому на лоб марку — красного, кажется, креста.

Если креста, то точно красного. На осводовской марке, кстати, спасательный круг. И вот сенсация: у осводовской марки новый цвет! Была сиреневая, стала синенькая. Перемены, что ли, грядут.

— Не иначе, — вполголоса согласился Иван Сергеевич. — У нас в булочной год назад кассу в другой угол передвинули. У многих покупательниц до сих пор шок.

Иван Сергеевич торжественно вручил Покровскому конверт, пять билетов на динамовский сектор.

— Нет слов, — сказал Покровский.

— Это секрет про пять билетов, ты понимаешь, — сказал Иван Сергеевич. — Генералы не знают, что можно столько попросить. А некоторые вообще не знают, что можно просить!

— В долгу не останусь! — приложил руку к сердцу Покровский — и действительно не остался, но уже за пределами данного повествования.

Мелькнуло, что можно было или можно еще будет, в другой раз, пригласить на футбол Марину Мурашову. Она ведь с удовольствием согласится. И тут же мелькнуло, что не надо, что это каким-то образом — хотя бы тем образом, что сожрет ее время — помешает ей наладить личную жизнь.

А с чего Покровский думал, что личная жизнь у нее не налажена или же налажена недостаточно, это он вряд ли бы смог объяснить.

Он видел ее мельком, Марину Мурашову, на лестнице между этажами, стояла в юбке чуть выше колен, в синей, прислонившись к перилам, о чем-то оживленно беседовала с экспертом Чоботовым и еще с каким-то типом, закидывала голову, смеялась. Мимо промчалась курьер Охлобыстина с горой папок, а дальше Покровский уже и сам отвернулся. Лена Гвоздилина навстречу: товарищ капитан, где вы, вас Жунев с Пирамидиным ищут.

Что случилось?

Новый, что ты будешь делать, опять поворот. По ходу массовых опросов вокруг ипподрома обнаружился бухарик, который слышал в шалмане, как некий чувак намекал на свою причастность к падению кирпича на Скаковой.

— Бухарик слышал, как чувак намекал? Не очень понятно.

Да что непонятного! В Боткинском проезде есть пивная, в ней завсегдатаи, одному из них, заслуженному выпивохе с удачной фамилией Наливайко, запомнилось, как «новый лысый парень», недавно поселившийся в районе после отсидки, рассказывал подробности о полете кирпича, а какие именно, Наливайко не помнит, имя-фамилию «нового лысого парня» и где он точно живет — не знает.

Лишнее! Версия Бадаева уже утверждается в нем, в Покровском. Следы иконы найдутся. Портит карты джигит с чебурашками — зачем еще новый со Скаковой. Неприятно.

Гога решительно двинул на Скаковую, Покровский подумал и не поехал, решил не менять своих планов. Не бывает, чтобы человек, знающий что-то про убийство, болтал об этом в шалмане.

Позвонил Наташе, жене Сереги Углова. Он вчера звонил, напоминал про футбол, договорился, что сегодня заедет, но еще перезвонит. Сейчас набирал и подумал, что Наташа, услышав его голос, подумает первым делом, что он приехать не сможет, и успеет огорчиться, а потому быстро спросил-сказал: «Наташа, ждешь? Я еду!», а несколько позже подумал, что Наташа, может, и не так хочет его видеть, как он себе вообразил. Бутылка хорошего сухого красного давно стояла у него в шкафу. А в углу шкафа — он, оказывается, забыл! — коньяк мерцает, и там на донышке немножко, ста грамм нет… Коньяк допил, вино в карман.

У Наташи сидел недолго, меньше часа. Наташу он знал, пора признать, не особенно хорошо, разговор на старые темы не предполагался, стало быть… Серегу вспоминать — больно ей. У самого на душе кипело дело, но об этом с посторонним человеком не поговоришь. Новые факты нудили-ныли… Покровский иногда вываливался из разговора. Запомнился момент, как Сережка вышел с каким-то вопросом из комнаты, притормозил в кухонном дверном проеме, а в руке у него — синий медведь.

Еще его волновала отвлеченная мысль, словно не человек ее думает, а счетно-решающая машина. Вот Серега погиб и сослуживцы заезжают к Наташе. Гога Пирамидин, оказывается, заезжал, он, Покровский, заехал, Чуров обещался. Но ведь это инерция, она пройдет, заезжать перестанут. В первый месяц пять человек, во второй три, а потом уже и круглейший ноль.

На футбол с Сережкой в субботу — это нормально, точка опоры. Он сидел, Сережка, читал «Судьбу барабанщика». Продолжается жизнь, дрянь такая.

Хотя это несправедливо по отношению к жизни.

Справедливого, кстати, вообще немного. Почти все просто случайно.

В метро в какой-то момент стало много людей с зонтами, с мокрыми волосами — дождь наверху. На эскалаторе на «Проспекте Маркса» проехали сверху вниз через равные промежутки три почти одинаковые полные женщины, на шее каждой из которых висела связками колбаса.

Вышел из метро, перешел к «Националю», побрел вверх по нарядной улице Горького. Не дождь, дождичек. У «Интуриста» автобус сцеживает интуристов, французская речь, люди пожилые, а старичок в фиолетовых шортах, другой в попугайской рубахе и белой ковбойской шляпе, бабушка в короткой юбке и полосатых салатово-зеленых чулках. Не моложе Ширшиковой Нины Ивановны, а представить такое на Нине Ивановне — заботливый племянник Панасенко, несмотря на искреннюю любовь к тетушке, мгновенно и собственноручно ее бы колесовал. Разговаривают французы громче, чем принято в Москве, прохожие их боязливо обходят. Французы, похоже, что-то про Царь-пушку шутят… Ну-ну. А вот в длинной узкой суконной юбке, в закрытом голубом джемпере с